После театра
Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, быстро сбросила платье, распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна. «Я люблю вас, – написала она, – но вы меня не любите, не любите!» Написала и засмеялась. Ей было только шестнадцать лет, и она еще никого не любила. Она знала, что ее любят офицер Горный и студент Груздев, но теперь, после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. Быть нелюбимой и несчастной – как это интересно! В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными. «Перестаньте же уверять, что вы меня любите, – продолжала Надя писать, думая об офицере Горном. – Поверить вам я не могу. Вы очень умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка, и вы сами отлично знаете, что в вашей жизни я буду только помехой. Правда, вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал, но это была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил эту девушку? И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!..» Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала: «Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны и полюбили другую. Ах, если бы я умерла!» Сквозь слезы нельзя было разобрать написанного; на столе, на полу и на потолке дрожали короткие радуги, как будто Надя смотрела сквозь призму. Писать было нельзя, она откинулась на спинку кресла и стала думать о Горном. Боже мой, как интересны, как обаятельны мужчины! Надя вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывает у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом он делает усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. В обществе, где холодное высокомерие и равнодушие считаются признаком хорошего воспитания и благородного нрава, следует прятать свою страсть. И он прячет, но это ему не удается, и все отлично знают, что он страстно любит музыку. Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат его в постоянном напряжении, он напуган, робок, молчалив. Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то наверное был бы знаменитым музыкантом. Слезы высохли на глазах. Надя вспомнила, что Горный объяснялся ей в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со всех сторон дул сквозной ветер. «Я очень рада, что вы, наконец, познакомились со студентом Груздевым, – продолжала она писать. – Он очень умный человек, и вы, наверное, его полюбите. Вчера он был у нас и просидел до двух часов. Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам. Он говорил много замечательного». Надя положила на стол руки и склонила на них голову, и ее волосы закрыли письмо. Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит ее и что он имеет такое же право на ее письмо, как и Горный. В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? Без всякой причины в груди ее шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как волна. Надя уже забыла про Горного и Груздева, мысли ее путались, а радость всё росла и росла, из груди она пошла в руки и в ноги, и казалось, будто легкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо брызнули из глаз слезы. Она была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать самой себе, что она смеется не без причины, она спешила вспомнить что-нибудь смешное. – Какой смешной пудель! – проговорила она, чувствуя, что ей становится душно от смеха. – Какой смешной пудель! Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на дворе за вороном, а ворон оглянулся на него и сказал: – Ах ты, мошенник! Пудель, не знавший, что он имеет дело с ученым вороном, страшно сконфузился и отступил в недоумении, потом стал лаять. – Нет, буду лучше любить Груздева, – решила Надя и разорвала письмо. Она стала думать о студенте, об его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всем: о маме, об улице, о карандаше, о рояле… Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это еще не всё, что немного погодя будет еще лучше. Скоро весна, лето, ехать с мамой в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и ухаживать. Приедет и Груздев. Он будет играть с нею в крокет и в кегли, рассказывать ей смешные или удивительные вещи. Ей страстно захотелось сада, темноты, чистого неба, звезд. Опять ее плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка. Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила ее, смотрела на образ, висевший на спинке ее кровати, и говорила: – Господи! Господи! Господи!
After The Theatre
NADYA ZELENIN had just come back with her mamma from the theatre where she had seen a performance of "Yevgeny Onyegin." As soon as she reached her own room she threw off her dress, let down her hair, and in her petticoat and white dressing-jacket hastily sat down to the table to write a letter like Tatyana's.
"I love you," she wrote, "but you do not love me, do not love me!"
She wrote it and laughed.
She was only sixteen and did not yet love anyone. She knew that an officer called Gorny and a student called Gruzdev loved her, but now after the opera she wanted to be doubtful of their love. To be unloved and unhappy -- how interesting that was. There is something beautiful, touching, and poetical about it when one loves and the other is indifferent. Onyegin was interesting because he was not in love at all, and Tatyana was fascinating because she was so much in love; but if they had been equally in love with each other and had been happy, they would perhaps have seemed dull.
"Leave off declaring that you love me," Nadya went on writing, thinking of Gorny. "I cannot believe it. You are very clever, cultivated, serious, you have immense talent, and perhaps a brilliant future awaits you, while I am an uninteresting girl of no importance, and you know very well that I should be only a hindrance in your life. It is true that you were attracted by me and thought you had found your ideal in me, but that was a mistake, and now you are asking yourself in despair: 'Why did I meet that girl?' And only your goodness of heart prevents you from owning it to yourself. . . ."
Nadya felt sorry for herself, she began to cry, and went on:
"It is hard for me to leave my mother and my brother, or I should take a nun's veil and go whither chance may lead me. And you would be left free and would love another. Oh, if I were dead! "
She could not make out what she had written through her tears; little rainbows were quivering on the table, on the floor, on the ceiling, as though she were looking through a prism. She could not write, she sank back in her easy-chair and fell to thinking of Gorny.
My God! how interesting, how fascinating men were! Nadya recalled the fine expression, ingratiating, guilty, and soft, which came into the officer's face when one argued about music with him, and the effort he made to prevent his voice from betraying his passion. In a society where cold haughtiness and indifference are regarded as signs of good breeding and gentlemanly bearing, one must conceal one's passions. And he did try to conceal them, but he did not succeed, and everyone knew very well that he had a passionate love of music. The endless discussions about music and the bold criticisms of people who knew nothing about it kept him always on the strain; he was frightened, timid, and silent. He played the piano magnificently, like a professional pianist, and if he had not been in the army he would certainly have been a famous musician.
The tears on her eyes dried. Nadya remembered that Gorny had declared his love at a Symphony concert, and again downstairs by the hatstand where there was a tremendous draught blowing in all directions.
"I am very glad that you have at last made the acquaintance of Gruzdev, our student friend," she went on writing. "He is a very clever man, and you will be sure to like him. He came to see us yesterday and stayed till two o'clock. We were all delighted with him, and I regretted that you had not come. He said a great deal that was remarkable."
Nadya laid her arms on the table and leaned her head on them, and her hair covered the letter. She recalled that the student, too, loved her, and that he had as much right to a letter from her as Gorny. Wouldn't it be better after all to write to Gruzdev? There was a stir of joy in her bosom for no reason whatever; at first the joy was small, and rolled in her bosom like an india-rubber ball; then it became more massive, bigger, and rushed like a wave. Nadya forgot Gorny and Gruzdev; her thoughts were in a tangle and her joy grew and grew; from her bosom it passed into her arms and legs, and it seemed as though a light, cool breeze were breathing on her head and ruffling her hair. Her shoulders quivered with subdued laughter, the table and the lamp chimney shook, too, and tears from her eyes splashed on the letter. She could not stop laughing, and to prove to herself that she was not laughing about nothing she made haste to think of something funny.
"What a funny poodle," she said, feeling as though she would choke with laughter. "What a funny poodle! "
She thought how, after tea the evening before, Gruzdev had played with Maxim the poodle, and afterwards had told them about a very intelligent poodle who had run after a crow in the yard, and the crow had looked round at him and said: "Oh, you scamp! "
The poodle, not knowing he had to do with a learned crow, was fearfully confused and retreated in perplexity, then began barking. . . .
"No, I had better love Gruzdev," Nadya decided, and she tore up the letter to Gorny.
She fell to thinking of the student, of his love, of her love; but the thoughts in her head insisted on flowing in all directions, and she thought about everything -- about her mother, about the street, about the pencil, about the piano. . . . She thought of them joyfully, and felt that everything was good, splendid, and her joy told her that this was not all, that in a little while it would be better still. Soon it would be spring, summer, going with her mother to Gorbiki. Gorny would come for his furlough, would walk about the garden with her and make love to her. Gruzdev would come too. He would play croquet and skittles with her, and would tell her wonderful things. She had a passionate longing for the garden, the darkness, the pure sky, the stars. Again her shoulders shook with laughter, and it seemed to her that there was a scent of wormwood in the room and that a twig was tapping at the window.
She went to her bed, sat down, and not knowing what to do with the immense joy which filled her with yearning, she looked at the holy image hanging at the back of her bed, and said:
"Oh, Lord God! Oh, Lord God!"
-THE END- |
