Ненастье
В темные окна стучали крупные дождевые капли. Это был один из тех противных дачных дождей, которые обыкновенно, раз начавшись, тянутся долго, по неделям, пока озябнувший дачник, привыкнув, не погружается в совершенную апатию. Было холодно, чувствовалась резкая, неприятная сырость. Теща присяжного поверенного Квашина и его жена, Надежда Филипповна, одетые в ватерпруфы и шали, сидели в столовой за обеденным столом. На лице старухи было написано, что она, слава богу, сыта, одета, здорова, выдала единственную дочку за хорошего человека и теперь со спокойною совестью может раскладывать пасьянс; дочь ее, небольшая полная блондинка лет двадцати, с кротким малокровным лицом, поставив локти на стол, читала книгу; судя по глазам, она не столько читала, сколько думала свои собственные мысли, которых не было в книге. Обе молчали. Слышался шум дождя, и из кухни доносились протяжные зевки кухарки. Самого Квашина не было дома. В дождливые дни он не приезжал на дачу, оставался в городе; сырая дачная погода дурно влияла на его бронхит и мешала работать. Он держался того мнения, что вид серого неба и дождевые слезы на окнах отнимают энергию и нагоняют хандру. В городе же, где больше комфорта, ненастье почти не заметно. После двух пасьянсов старуха смешала карты и взглянула на дочь. — Я загадывала, будет ли завтра хорошая погода и приедет ли наш Алексей Степаныч, — сказала она. — Уж пятый день, как его нет… Наказал бог погодой… Надежда Филипповна равнодушно поглядела на мать, встала и прошлась из угла в угол. — Вчера барометр поднимался, — сказала она в раздумье, — а сегодня, говорят, опять падает. Старуха разложила карты в три длинных ряда и покачала головой. — Соскучилась? — спросила она, взглянув на дочь. — Конечно! — То-то я вижу. Как не соскучиться? Уж пятый день его нет. Бывало, в мае, самое большое два дня, ну три, а теперь — шутка ли? — пятый день! Я ему не жена и то соскучилась. А вчера, как сказали мне, что барометр поднимается, я для него, для Алексея Степаныча-то, велела цыпленка зарезать и карасей почистить. Любит он. Покойный твой отец видеть рыбы не мог, а он любит. Всегда с аппетитом кушает. — У меня за него сердце болит, — сказала дочь. — Нам скучно, а ведь ему, мама, еще скучнее. — Еще бы! День-денской по судам, а ночью, как сыч, один в пустой квартире. — И что ужасно, мама, он там один, без прислуги, некому самовар поставить или воды подать. Почему бы не нанять на летние месяцы лакея? Да и вообще к чему эта дача, если он не любит? Говорила ему — не нужно, так нет. «Для твоего, говорит, здоровья». А какое мое здоровье? Я и болею-то оттого, что он из-за меня такие муки терпит. Глядя через плечо матери, дочь заметила ошибку в пасьянсе, нагнулась к столу и стала поправлять. Наступило молчание. Обе глядели в карты и воображали себе, как их Алексей Степаныч один-одинешенек сидит теперь в городе, в своем мрачном, пустом кабинете и работает, голодный, утомленный, тоскующий по семье… — А знаешь что, мама? — сказала вдруг Надежда Филипповна, и глаза ее засветились. — Если завтра будет такая же погода, то я с утренним поездом поеду к нему в город! По крайней мере я хоть об его здоровье узнаю, погляжу на него, чаем его напою. И обе стали удивляться, как эта мысль, такая простая и легко исполнимая, раньше не приходила им в голову. До города всего полчаса езды, да потом на извозчике минут двадцать. Они поговорили еще немного и, довольные, легли спать, вместе в одной комнате. — Охо-хо-хо… Господи, прости нас грешных! — вздохнула старуха, когда часы в зале пробили два. — Не спится! — Ты не спишь, мама? — спросила дочь шёпотом. — А я всё об Алеше думаю. Как бы он своего здоровья не испортил в городе! Обедает он и завтракает бог знает где, в ресторанах да в трактирах. — Я и сама об этом думала, — вздохнула старуха. — Спаси и сохрани, царица небесная. А дождь-то, дождь! Утром дождь уже не стучал в окна, но небо по-вчерашнему было серо. Деревья стояли печальные и при каждом налете ветра сыпали с себя брызги. Следы человеческих ног на грязных тропинках, канавки и колеи были полны воды. Надежда Филипповна решила ехать. — Кланяйся же ему, — говорила старуха, укутывая дочь. — Скажи, чтоб не очень-то по своим судам… И отдохнуть надо. Пускай, когда на улицу выходит, шею кутает: погода — спаси бог! Да возьми ему туда цыпленка; домашнее, хоть и холодное, а всё же лучше, чем в трактире. Дочь уехала, сказав, что вернется с вечерним поездом или завтра утром. Но вернулась она гораздо раньше, перед обедом, когда старуха сидела у себя в спальне на сундуке и, подремывая, придумывала, что бы такое изжарить к вечеру для зятя. Дочь, войдя к ней в комнату, бледная, расстроенная, и не сказав ни слова, не снимая шляпы, опустилась на постель и прислонилась головой к подушке. — Да что с тобой? — изумилась старуха. — Отчего так скоро? Алексей Степаныч где? Надежда Филипповна подняла голову и сухими, умоляющими глазами поглядела на мать. — Он обманывает нас, мама! — проговорила она. — Да что ты, Христос с тобой! — испугалась старуха, и с ее головы сполз чепец. — Кто станет нас с тобой обманывать? Помилуй, господи! — Он обманывает нас, мама! — повторила дочь, и подбородок у нее задрожал. — Откуда ты взяла? — крикнула старуха, бледнея. — Наша квартира заперта. Дворник говорит, что в эти пять дней Алеша ни разу домой не приходил. Он не дома живет! Не дома! Не дома! Она замахала руками и громко заплакала, произнося только: — Не дома! Не дома! С нею сделалась истерика. — Что же это такое? — бормотала старуха в ужасе. — Ведь он же писал третьего дня, что из дому не выходит! Ночует он где? Святители угодники! Надежда Филипповна ослабела и не могла даже снять с себя шляпу. Точно ей дали дурману, она бессмысленно поводила глазами и судорожно хватала мать за руки. — Нашла кому поверить: дворнику! — говорила старуха, суетясь около дочери и плача. — Экая ревнивая! Не станет он обманывать… Да и как он смеет обманывать? Разве мы какие-нибудь? Мы хоть и купеческого звания, а он не имеет права, потому что ты ему законная жена! Мы жаловаться можем! Я за тобой двадцать тысяч дала! Ты не бесприданница! И старуха сама разрыдалась и махнула рукой, и тоже ослабела, и легла на свой сундук. Обе они не заметили, как на небе показались голубые пятна, разредились облака, как в саду по мокрой траве осторожно скользнул первый луч, как повеселевшие воробьи запрыгали около луж, в которых отражались бегущие облака. К вечеру приехал Квашин. Перед выездом из города он побывал у себя на квартире и узнал от дворника, что в его отсутствие приезжала жена. — А вот и я! — сказал он весело, входя в комнату тещи и делая вид, как будто не замечает заплаканных, суровых лиц. — А вот и я! Пять суток не видались! Он быстро поцеловал руки жене и теще и, с видом человека, который рад, что покончил с тяжелой работой, повалился в кресло. — Уф! — сказал он, выпуская из легких весь воздух. — То есть, вот как замучился! Едва сижу! Почти пять суток… день и ночь жил, как на бивуаках! На квартире ни разу не был, можете себе представить! Всё время возился с конкурсом Шипунова и Иванчикова, пришлось работать у Галдеева, в его конторе, при магазине… Не ел, не пил, спал на какой-то скамейке, весь иззябся… Минуты свободной не было, некогда было даже у себя на квартире побывать. Так, Надюша, я и не был дома… И Квашин, держась за бока, точно у него от работы болела поясница, искоса поглядел на жену и тещу, чтобы узнать, как подействовала его ложь, или, как он сам называл, дипломатия. Теща и жена поглядывали друг на друга с радостным изумлением, как будто нежданно-негаданно нашли драгоценность, которую потеряли… Лица у них сияли, глаза горели… — Голубчик ты мой, — заговорила теща, вскакивая, — что же это я сижу? Чаю! Скорей чаю! Может, есть хочешь? — Конечно, хочет! — сказала жена, срывая с своей головы платок, смоченный в уксусе. — Мама, подавайте скорей вино и закуску! Наталья, собирай на стол! Ах, боже мой, ничего не готово! И обе испуганные, счастливые, засуетились, забегали по комнатам. Старуха не могла уже без смеха глядеть на дочь, которая оклеветала ни в чем не повинного человека, а дочери было совестно… Скоро стол был накрыт. Квашин, от которого пахло мадерой и ликерами и который еле дышал от сытости, жаловался на голод, насильно жевал и всё говорил про конкурс Шипунова и Иванчикова, а жена и теща не отрывали глаз от его лица и думали: «Какой он у нас умный, ласковый! Какой он красивый!» «Важно! — думал Квашин, ложась после ужина на большую пухлую перину. — Хоть и купчихи они, хоть Азия, а всё же есть своеобразная прелесть, и день-два в неделю можно провести здесь со вкусом…» Он укрылся, согрелся и проговорил, засыпая: — Важно!
Bad Weather
BIG raindrops were pattering on the dark windows. It was one of those disgusting summer holiday rains which, when they have begun, last a long time--for weeks, till the frozen holiday maker grows used to it, and sinks into complete apathy. It was cold; there was a feeling of raw, unpleasant dampness. The mother-in-law of a lawyer, called Kvashin, and his wife, Nadyezhda Filippovna, dressed in waterproofs and shawls, were sitting over the dinner table in the dining-room. It was written on the countenance of the elder lady that she was, thank God, well-fed, well-clothed and in good health, that she had married her only daughter to a good man, and now could play her game of patience with an easy conscience; her daughter, a rather short, plump, fair young woman of twenty, with a gentle anaemic face, was reading a book with her elbows on the table; judging from her eyes she was not so much reading as thinking her own thoughts, which were not in the book. Neither of them spoke. There was the sound of the pattering rain, and from the kitchen they could hear the prolonged yawns of the cook.
Kvashin himself was not at home. On rainy days he did not come to the summer villa, but stayed in town; damp, rainy weather affected his bronchitis and prevented him from working. He was of the opinion that the sight of the grey sky and the tears of rain on the windows deprived one of energy and induced the spleen. In the town, where there was greater comfort, bad weather was scarcely noticed.
After two games of patience, the old lady shuffled the cards and took a glance at her daughter.
"I have been trying with the cards whether it will be fine to-morrow, and whether our Alexey Stepanovitch will come," she said. "It is five days since he was here. . . . The weather is a chastisement from God."
Nadyezhda Filippovna looked indifferently at her mother, got up, and began walking up and down the room.
"The barometer was rising yesterday," she said doubtfully, "but they say it is falling again to-day."
The old lady laid out the cards in three long rows and shook her head.
"Do you miss him?" she asked, glancing at her daughter.
"Of course."
"I see you do. I should think so. He hasn't been here for five days. In May the utmost was two, or at most three days, and now it is serious, five days! I am not his wife, and yet I miss him. And yesterday, when I heard the barometer was rising, I ordered them to kill a chicken and prepare a carp for Alexey Stepanovitch. He likes them. Your poor father couldn't bear fish, but he likes it. He always eats it with relish."
"My heart aches for him," said the daughter. "We are dull, but it is duller still for him, you know, mamma."
"I should think so! In the law-courts day in and day out, and in the empty flat at night alone like an owl."
"And what is so awful, mamma, he is alone there without servants; there is no one to set the samovar or bring him water. Why didn't he engage a valet for the summer months? And what use is the summer villa at all if he does not care for it? I told him there was no need to have it, but no, 'It is for the sake of your health,' he said, and what is wrong with my health? It makes me ill that he should have to put up with so much on my account."
Looking over her mother's shoulder, the daughter noticed a mistake in the patience, bent down to the table and began correcting it. A silence followed. Both looked at the cards and imagined how their Alexey Stepanovitch, utterly forlorn, was sitting now in the town in his gloomy, empty study and working, hungry, exhausted, yearning for his family. . . .
"Do you know what, mamma?" said Nadyezhda Filippovna suddenly, and her eyes began to shine. "If the weather is the same to-morrow I'll go by the first train and see him in town! Anyway, I shall find out how he is, have a look at him, and pour out his tea."
And both of them began to wonder how it was that this idea, so simple and easy to carry out, had not occurred to them before. It was only half an hour in the train to the town, and then twenty minutes in a cab. They said a little more, and went off to bed in the same room, feeling more contented.
"Oho-ho-ho. . . . Lord, forgive us sinners!" sighed the old lady when the clock in the hall struck two. "There is no sleeping."
"You are not asleep, mamma?" the daughter asked in a whisper. "I keep thinking of Alyosha. I only hope he won't ruin his health in town. Goodness knows where he dines and lunches. In restaurants and taverns."
"I have thought of that myself," sighed the old lady. "The Heavenly Mother save and preserve him. But the rain, the rain!"
In the morning the rain was not pattering on the panes, but the sky was still grey. The trees stood looking mournful, and at every gust of wind they scattered drops. The footprints on the muddy path, the ditches and the ruts were full of water. Nadyezhda Filippovna made up her mind to go.
"Give him my love," said the old lady, wrapping her daughter up. "Tell him not to think too much about his cases. . . . And he must rest. Let him wrap his throat up when he goes out: the weather-- God help us! And take him the chicken; food from home, even if cold, is better than at a restaurant."
The daughter went away, saying that she would come back by an evening train or else next morning.
But she came back long before dinner-time, when the old lady was sitting on her trunk in her bedroom and drowsily thinking what to cook for her son-in-law's supper.
Going into the room her daughter, pale and agitated, sank on the bed without uttering a word or taking off her hat, and pressed her head into the pillow.
"But what is the matter," said the old lady in surprise, "why back so soon? Where is Alexey Stepanovitch?"
Nadyezhda Filippovna raised her head and gazed at her mother with dry, imploring eyes.
"He is deceiving us, mamma," she said.
"What are you saying? Christ be with you!" cried the old lady in alarm, and her cap slipped off her head. "Who is going to deceive us? Lord, have mercy on us!"
"He is deceiving us, mamma!" repeated her daughter, and her chin began to quiver.
"How do you know?" cried the old lady, turning pale.
"Our flat is locked up. The porter tells me that Alyosha has not been home once for these five days. He is not living at home! He is not at home, not at home!"
She waved her hands and burst into loud weeping, uttering nothing but: "Not at home! Not at home!"
She began to be hysterical.
"What's the meaning of it?" muttered the old woman in horror. "Why, he wrote the day before yesterday that he never leaves the flat! Where is he sleeping? Holy Saints!"
Nadyezhda Filippovna felt so faint that she could not take off her hat. She looked about her blankly, as though she had been drugged, and convulsively clutched at her mother's arms.
"What a person to trust: a porter!" said the old lady, fussing round her daughter and crying. "What a jealous girl you are! He is not going to deceive you, and how dare he? We are not just anybody. Though we are of the merchant class, yet he has no right, for you are his lawful wife! We can take proceedings! I gave twenty thousand roubles with you! You did not want for a dowry!"
And the old lady herself sobbed and gesticulated, and she felt faint, too, and lay down on her trunk. Neither of them noticed that patches of blue had made their appearance in the sky, that the clouds were more transparent, that the first sunbeam was cautiously gliding over the wet grass in the garden, that with renewed gaiety the sparrows were hopping about the puddles which reflected the racing clouds.
Towards evening Kvashin arrived. Before leaving town he had gone to his flat and had learned from the porter that his wife had come in his absence.
"Here I am," he said gaily, coming into his mother-in-law's room and pretending not to notice their stern and tear-stained faces. "Here I am! It's five days since we have seen each other!"
He rapidly kissed his wife's hand and his mother-in-law's, and with the air of man delighted at having finished a difficult task, he lolled in an arm-chair.
"Ough!" he said, puffing out all the air from his lungs. "Here I have been worried to death. I have scarcely sat down. For almost five days now I have been, as it were, bivouacking. I haven't been to the flat once, would you believe it? I have been busy the whole time with the meeting of Shipunov's and Ivantchikov's creditors; I had to work in Galdeyev's office at the shop. . . . I've had nothing to eat or to drink, and slept on a bench, I was chilled through . . . . I hadn't a free minute. I hadn't even time to go to the flat. That's how I came not to be at home, Nadyusha, . . And Kvashin, holding his sides as though his back were aching, glanced stealthily at his wife and mother-in-law to see the effect of his lie, or as he called it, diplomacy. The mother-in-law and wife were looking at each other in joyful astonishment, as though beyond all hope and expectation they had found something precious, which they had lost. . . . Their faces beamed, their eyes glowed. . . .
"My dear man," cried the old lady, jumping up, "why am I sitting here? Tea! Tea at once! Perhaps you are hungry?"
"Of course he is hungry," cried his wife, pulling off her head a bandage soaked in vinegar. "Mamma, bring the wine, and the savouries. Natalya, lay the table! Oh, my goodness, nothing is ready!"
And both of them, frightened, happy, and bustling, ran about the room. The old lady could not look without laughing at her daughter who had slandered an innocent man, and the daughter felt ashamed. . . .
The table was soon laid. Kvashin, who smelt of madeira and liqueurs and who could scarcely breathe from repletion, complained of being hungry, forced himself to munch and kept on talking of the meeting of Shipunov's and Ivantchikov's creditors, while his wife and mother-in-law could not take their eyes off his face, and both thought:
"How clever and kind he is! How handsome!"
"All serene," thought Kvashin, as he lay down on the well-filled feather bed. "Though they are regular tradesmen's wives, though they are Philistines, yet they have a charm of their own, and one can spend a day or two of the week here with enjoyment. . . ."
He wrapped himself up, got warm, and as he dozed off, he said to himself:
"All serene!"
[The end] | 
