Хористка
Однажды, когда она еще была моложе, красивее и голосистее, у нее на даче, в антресолях, сидел Николай Петрович Колпаков, ее обожатель. Было нестерпимо жарко и душно. Колпаков только что пообедал и выпил целую бутылку плохого портвейна, чувствовал себя не в духе и нездорово. Оба скучали и ждали, когда спадет жара, чтоб пойти гулять. Вдруг неожиданно в передней позвонили. Колпаков, который был без сюртука и в туфлях, вскочил и вопросительно поглядел на Пашу. — Должно быть, почтальон или, может, подруга, — сказала певица. Колпаков не стеснялся ни подруг Паши, ни почтальонов, но на всякий случай взял в охапку свое платье и пошел в смежную комнату, а Паша побежала отворять дверь. К ее великому удивлению, на пороге стоял не почтальон и не подруга, а какая-то незнакомая женщина, молодая, красивая, благородно одетая и, по всем видимостям, из порядочных. Незнакомка была бледна и тяжело дышала, как от ходьбы по высокой лестнице. — Что вам угодно? — спросила Паша. Барыня не сразу ответила. Она сделала шаг вперед, медленно оглядела комнату и села с таким видом, как будто не могла стоять от усталости или нездоровья; потом она долго шевелила бледными губами, стараясь что-то выговорить. — Мой муж у вас? — спросила она наконец, подняв на Пашу свои большие глаза с красными, заплаканными веками. — Какой муж? — прошептала Паша и вдруг испугалась так, что у нее похолодели руки и ноги. — Какой муж? — повторила она, начиная дрожать. — Мой муж… Николай Петрович Колпаков. — Не… нет, сударыня… Я… я никакого мужа не знаю. Прошла минута в молчании. Незнакомка несколько раз провела платком по бледным губам и, чтобы побороть внутреннюю дрожь, задерживала дыхание, а Паша стояла перед ней неподвижно, как вкопанная, и глядела на нее с недоумением и страхом. — Так его, вы говорите, нет здесь? — спросила барыня уже твердым голосом и как-то странно улыбаясь. — Я… я не знаю, про кого вы спрашиваете. — Гадкая вы, подлая, мерзкая… — пробормотала незнакомка, оглядывая Пашу с ненавистью и отвращением. — Да, да… вы гадкая. Очень, очень рада, что, наконец, могу высказать вам это! Паша почувствовала, что на эту даму в черном, с сердитыми глазами и с белыми, тонкими пальцами, она производит впечатление чего-то гадкого, безобразного, и ей стало стыдно своих пухлых, красных щек, рябин на носу и чёлки на лбу, которая никак не зачесывалась наверх. И ей казалось, что если бы она была худенькая, не напудренная и без чёлки, то можно было бы скрыть, что она непорядочная, и было бы не так страшно и стыдно стоять перед незнакомой, таинственной дамой. — Где мой муж? — продолжала дама. — Впрочем, здесь он или нет, мне всё равно, но должна я вам сказать, что обнаружена растрата и Николая Петровича ищут… Его хотят арестовать. Вот что вы наделали! Барыня встала и в сильном волнении прошлась по комнате. Паша глядела на нее и от страха не понимала. — Сегодня же его найдут и арестуют, — сказала барыня и всхлипнула, и в этом звуке слышались оскорбление и досада. — Я знаю, кто довел его до такого ужаса! Гадкая, мерзкая! Отвратительная, продажная тварь! (У барыни губы покривились и поморщился нос от отвращения.) Я бессильна… слушайте вы, низкая женщина!.. я бессильна, вы сильнее меня, но есть кому вступиться за меня и моих детей! Бог всё видит! Он справедлив! Он взыщет с вас за каждую мою слезу, за все бессонные ночи! Будет время, вспомните вы меня! Опять наступило молчание. Барыня ходила по комнате и ломала руки, а Паша всё еще глядела на нее тупо, с недоумением, не понимала и ждала от нее чего-то страшного. — Я, сударыня, ничего не знаю, — проговорила она и вдруг заплакала. — Лжете вы! — крикнула барыня и злобно сверкнула на нее глазами. — Мне всё известно! Я давно уже знаю вас! Я знаю, в последний месяц он просиживал у вас каждый день! — Да. Так что же? Что ж из этого? У меня бывает много гостей, но я никого не неволю. Вольному воля. — Я говорю вам: обнаружена растрата! Он растратил на службе чужие деньги! Ради такой… как вы, ради вас он решился на преступление. Послушайте, — сказала барыня решительным тоном, останавливаясь перед Пашей. — У вас не может быть принципов, вы живете для того только, чтоб приносить зло, это цель ваша, но нельзя же думать, что вы так низко пали, что у вас не осталось и следа человеческого чувства! У него есть жена, дети… Если его осудят и сошлют, то я и дети умрем с голода… Поймите вы это! А между тем есть средство спасти его и нас от нищеты и позора. Если я сегодня внесу девятьсот рублей, то его оставят в покое. Только девятьсот рублей! — Какие девятьсот рублей? — тихо спросила Паша. — Я… я не знаю… Я не брала. — Я не прошу у вас девятисот рублей… у вас нет денег, да и не нужно мне вашего. Я прошу другого… Мужчины обыкновенно таким, как вы, дарят драгоценные вещи. Возвратите мне только те вещи, которые дарил вам мой муж! — Сударыня, они никаких вещей мне не дарили! — взвизгнула Паша, начиная понимать. — Где же деньги? Он растратил свое, мое и чужое… Куда же всё это девалось? Послушайте, я прошу вас! Я была возмущена и наговорила вам много неприятного, но я извиняюсь. Вы должны меня ненавидеть, я знаю, но если вы способны на сострадание, то войдите в мое положение! Умоляю вас, отдайте мне вещи! — Гм… — сказала Паша и пожала плечами. — Я бы с удовольствием, но, накажи меня бог, они ничего мне не давали. Верьте совести. Впрочем, правда ваша, — смутилась певица, — они как-то привезли мне две штучки. Извольте, я отдам, ежели желаете… Паша выдвинула один из туалетных ящичков и достала оттуда дутый золотой браслет и жидкое колечко с рубином. — Извольте! — сказала она, подавая эти вещи гостье. Барыня вспыхнула, и лицо ее задрожало. Она оскорбилась. — Что же вы мне даете? — сказала она. — Я не милостыни прошу, а того, что принадлежит не вам… что вы, пользуясь вашим положением, выжали из моего мужа… этого слабого, несчастного человека… В четверг, когда я видела вас с мужем на пристани, на вас были дорогие броши и браслеты. Стало быть, нечего разыгрывать передо мной невинного барашка! Я в последний раз прошу: дадите вы мне вещи или нет? — Какие вы, ей-богу, странные… — сказала Паша, начиная обижаться. — Заверяю вас, что от вашего Николая Петровича я, кроме этой браслеты и колечка, ничего не видела. Они привозили мне только сладкие пирожки. — Сладкие пирожки… — усмехнулась незнакомка. — Дома детям есть нечего, а тут сладкие пирожки. Вы решительно отказываетесь возвратить вещи? Не получив ответа, барыня села и, о чем-то думая, уставилась в одну точку. — Что же теперь делать? — проговорила она. — Если я не достану девятисот рублей, то и он погиб, и я с детьми погибла. Убить эту мерзавку или на колени стать перед ней, что ли? Барыня прижала платок к лицу и зарыдала. — Я прошу вас! — слышалось сквозь ее рыданья. — Вы же ведь разорили и погубили мужа, спасите его… Вы не имеете к нему сострадания, но дети… дети… Чем дети виноваты? Паша вообразила маленьких детей, которые стоят на улице и плачут от голода, и сама зарыдала. — Что же я могу сделать, сударыня? — сказала она. — Вы говорите, что я мерзавка и разорила Николая Петровича, а я вам, как пред истинным богом… заверяю вас, никакой пользы я от них не имею… В нашем хоре только у одной Моти богатый содержатель, а все мы перебиваемся с хлеба на квас. Николай Петрович образованный и деликатный господин, ну, я и принимала. Нам нельзя не принимать. — Я прошу вещи! Вещи мне дайте! Я плачу… унижаюсь… Извольте, я на колени стану! Извольте! Паша вскрикнула от испуга и замахала руками. Она чувствовала, что эта бледная, красивая барыня, которая выражается благородно, как в театре, в самом деле может стать перед ней на колени, именно из гордости, из благородства, чтобы вызвысить себя и унизить хористку. — Хорошо, я отдам вам вещи! — засуетилась Паша, утирая глаза. — Извольте. Только они не Николая Петровичевы… Я их от других гостей получила. Как вам угодно-с… Паша выдвинула верхний ящик комода, достала оттуда брошку с алмазами, коралловую нитку, несколько колец, браслет и подала всё это даме. — Возьмите, ежели желаете, только я от вашего мужа никакой пользы не имела. Берите, богатейте! — продолжала Паша, оскорбленная угрозой стать на колени. — А ежели вы благородная… законная ему супруга, то и держали бы его при себе. Стало быть! Я его не звала к себе, он сам пришел… Барыня сквозь слезы оглядела поданные ей вещи и сказала: — Это не всё… Тут и на пятьсот рублей не будет. Паша порывисто вышвырнула из комода еще золотые часы, портсигар и запонки и сказала, разводя руками: — А больше у меня ничего не осталось… Хоть обыщите! Гостья вздохнула, дрожащими руками завернула вещи в платочек и, не сказав ни слова, даже не кивнув головой, вышла. Отворилась из соседней комнаты дверь, и вошел Колпаков. Он был бледен и нервно встряхивал головой, как будто только что принял что-то очень горькое; на глазах у него блестели слезы. — Какие вы мне вещи приносили? — набросилась на него Паша. — Когда, позвольте вас спросить? — Вещи… Пустое это — вещи! — проговорил Колпаков и встряхнул головой. — Боже мой! Она перед тобой плакала, унижалась… — Я вас спрашиваю: какие вы мне вещи приносили? — крикнула Паша. — Боже мой, она, порядочная, гордая, чистая… даже на колени хотела стать перед… перед этой девкой! И я довел ее до этого! Я допустил! Он схватил себя за голову и простонал: — Нет, я никогда не прощу себе этого! Не прощу! Отойди от меня прочь… дрянь! — крикнул он с отвращением, пятясь от Паши и отстраняя ее от себя дрожащими руками. — Она хотела стать на колени и… перед кем? Перед тобой! О, боже мой! Он быстро оделся и, брезгливо сторонясь Паши, направился к двери и вышел. Паша легла и стала громко плакать. Ей уже было жаль своих вещей, которые она сгоряча отдала, и было обидно. Она вспомнила, как три года назад ее ни за что, ни про что побил один купец, и еще громче заплакала.
The Chorus Girl
ONE day when she was younger and better-looking, and when her voice was stronger, Nikolay Petrovitch Kolpakov, her adorer, was sitting in the outer room in her summer villa. It was intolerably hot and stifling. Kolpakov, who had just dined and drunk a whole bottle of inferior port, felt ill-humoured and out of sorts. Both were bored and waiting for the heat of the day to be over in order to go for a walk.
All at once there was a sudden ring at the door. Kolpakov, who was sitting with his coat off, in his slippers, jumped up and looked inquiringly at Pasha.
"It must be the postman or one of the girls," said the singer.
Kolpakov did not mind being found by the postman or Pasha's lady friends, but by way of precaution gathered up his clothes and went into the next room, while Pasha ran to open the door. To her great surprise in the doorway stood, not the postman and not a girl friend, but an unknown woman, young and beautiful, who was dressed like a lady, and from all outward signs was one.
The stranger was pale and was breathing heavily as though she had been running up a steep flight of stairs.
"What is it?" asked Pasha.
The lady did not at once answer. She took a step forward, slowly looked about the room, and sat down in a way that suggested that from fatigue, or perhaps illness, she could not stand; then for a long time her pale lips quivered as she tried in vain to speak.
"Is my husband here?" she asked at last, raising to Pasha her big eyes with their red tear-stained lids.
"Husband?" whispered Pasha, and was suddenly so frightened that her hands and feet turned cold. "What husband?" she repeated, beginning to tremble.
"My husband, . . . Nikolay Petrovitch Kolpakov."
"N . . . no, madam. . . . I . . . I don't know any husband."
A minute passed in silence. The stranger several times passed her handkerchief over her pale lips and held her breath to stop her inward trembling, while Pasha stood before her motionless, like a post, and looked at her with astonishment and terror.
"So you say he is not here?" the lady asked, this time speaking with a firm voice and smiling oddly.
"I . . . I don't know who it is you are asking about."
"You are horrid, mean, vile . . ." the stranger muttered, scanning Pasha with hatred and repulsion. "Yes, yes . . . you are horrid. I am very, very glad that at last I can tell you so!"
Pasha felt that on this lady in black with the angry eyes and white slender fingers she produced the impression of something horrid and unseemly, and she felt ashamed of her chubby red cheeks, the pock-mark on her nose, and the fringe on her forehead, which never could be combed back. And it seemed to her that if she had been thin, and had had no powder on her face and no fringe on her forehead, then she could have disguised the fact that she was not "respectable," and she would not have felt so frightened and ashamed to stand facing this unknown, mysterious lady.
"Where is my husband?" the lady went on. "Though I don't care whether he is here or not, but I ought to tell you that the money has been missed, and they are looking for Nikolay Petrovitch. . . . They mean to arrest him. That's your doing!"
The lady got up and walked about the room in great excitement. Pasha looked at her and was so frightened that she could not understand.
"He'll be found and arrested to-day," said the lady, and she gave a sob, and in that sound could be heard her resentment and vexation. "I know who has brought him to this awful position! Low, horrid creature! Loathsome, mercenary hussy!" The lady's lips worked and her nose wrinkled up with disgust. "I am helpless, do you hear, you low woman? . . . I am helpless; you are stronger than I am, but there is One to defend me and my children! God sees all! He is just! He will punish you for every tear I have shed, for all my sleepless nights! The time will come; you will think of me! . . ."
Silence followed again. The lady walked about the room and wrung her hands, while Pasha still gazed blankly at her in amazement, not understanding and expecting something terrible.
"I know nothing about it, madam," she said, and suddenly burst into tears.
"You are lying!" cried the lady, and her eyes flashed angrily at her. "I know all about it! I've known you a long time. I know that for the last month he has been spending every day with you!"
"Yes. What then? What of it? I have a great many visitors, but I don't force anyone to come. He is free to do as he likes."
"I tell you they have discovered that money is missing! He has embezzled money at the office! For the sake of such a . . . creature as you, for your sake he has actually committed a crime. Listen," said the lady in a resolute voice, stopping short, facing Pasha. "You can have no principles; you live simply to do harm--that's your object; but one can't imagine you have fallen so low that you have no trace of human feeling left! He has a wife, children. . . . If he is condemned and sent into exile we shall starve, the children and I. . . . Understand that! And yet there is a chance of saving him and us from destitution and disgrace. If I take them nine hundred roubles to-day they will let him alone. Only nine hundred roubles!"
"What nine hundred roubles?" Pasha asked softly. "I . . . I don't know. . . . I haven't taken it."
"I am not asking you for nine hundred roubles. . . . You have no money, and I don't want your money. I ask you for something else. . . . Men usually give expensive things to women like you. Only give me back the things my husband has given you!"
"Madam, he has never made me a present of anything!" Pasha wailed, beginning to understand.
"Where is the money? He has squandered his own and mine and other people's. . . . What has become of it all? Listen, I beg you! I was carried away by indignation and have said a lot of nasty things to you, but I apologize. You must hate me, I know, but if you are capable of sympathy, put yourself in my position! I implore you to give me back the things!"
"H'm!" said Pasha, and she shrugged her shoulders. "I would with pleasure, but God is my witness, he never made me a present of anything. Believe me, on my conscience. However, you are right, though," said the singer in confusion, "he did bring me two little things. Certainly I will give them back, if you wish it."
Pasha pulled out one of the drawers in the toilet-table and took out of it a hollow gold bracelet and a thin ring with a ruby in it.
"Here, madam!" she said, handing the visitor these articles.
The lady flushed and her face quivered. She was offended.
"What are you giving me?" she said. "I am not asking for charity, but for what does not belong to you . . . what you have taken advantage of your position to squeeze out of my husband . . . that weak, unhappy man. . . . On Thursday, when I saw you with my husband at the harbour you were wearing expensive brooches and bracelets. So it's no use your playing the innocent lamb to me! I ask you for the last time: will you give me the things, or not?"
"You are a queer one, upon my word," said Pasha, beginning to feel offended. "I assure you that, except the bracelet and this little ring, I've never seen a thing from your Nikolay Petrovitch. He brings me nothing but sweet cakes."
"Sweet cakes!" laughed the stranger. "At home the children have nothing to eat, and here you have sweet cakes. You absolutely refuse to restore the presents?"
Receiving no answer, the lady sat, down and stared into space, pondering.
"What's to be done now?" she said. "If I don't get nine hundred roubles, he is ruined, and the children and I am ruined, too. Shall I kill this low woman or go down on my knees to her?"
The lady pressed her handkerchief to her face and broke into sobs.
"I beg you!" Pasha heard through the stranger's sobs. "You see you have plundered and ruined my husband. Save him. . . . You have no feeling for him, but the children . . . the children . . . What have the children done?"
Pasha imagined little children standing in the street, crying with hunger, and she, too, sobbed.
"What can I do, madam?" she said. "You say that I am a low woman and that I have ruined Nikolay Petrovitch, and I assure you . . . before God Almighty, I have had nothing from him whatever. . . . There is only one girl in our chorus who has a rich admirer; all the rest of us live from hand to mouth on bread and kvass. Nikolay Petrovitch is a highly educated, refined gentleman, so I've made him welcome. We are bound to make gentlemen welcome."
"I ask you for the things! Give me the things! I am crying. . . . I am humiliating myself. . . . If you like I will go down on my knees! If you wish it!"
Pasha shrieked with horror and waved her hands. She felt that this pale, beautiful lady who expressed herself so grandly, as though she were on the stage, really might go down on her knees to her, simply from pride, from grandeur, to exalt herself and humiliate the chorus girl.
"Very well, I will give you things!" said Pasha, wiping her eyes and bustling about. "By all means. Only they are not from Nikolay Petrovitch. . . . I got these from other gentlemen. As you please. . . ."
Pasha pulled out the upper drawer of the chest, took out a diamond brooch, a coral necklace, some rings and bracelets, and gave them all to the lady.
"Take them if you like, only I've never had anything from your husband. Take them and grow rich," Pasha went on, offended at the threat to go down on her knees. "And if you are a lady . . . his lawful wife, you should keep him to yourself. I should think so! I did not ask him to come; he came of himself."
Through her tears the lady scrutinized the articles given her and said:
"This isn't everything. . . . There won't be five hundred roubles' worth here."
Pasha impulsively flung out of the chest a gold watch, a cigar-case and studs, and said, flinging up her hands:
"I've nothing else left. . . . You can search!"
The visitor gave a sigh, with trembling hands twisted the things up in her handkerchief, and went out without uttering a word, without even nodding her head.
The door from the next room opened and Kolpakov walked in. He was pale and kept shaking his head nervously, as though he had swallowed something very bitter; tears were glistening in his eyes.
"What presents did you make me?" Pasha asked, pouncing upon him. "When did you, allow me to ask you?"
"Presents . . . that's no matter!" said Kolpakov, and he tossed his head. "My God! She cried before you, she humbled herself. . . ."
"I am asking you, what presents did you make me?" Pasha cried.
"My God! She, a lady, so proud, so pure. . . . She was ready to go down on her knees to . . . to this wench! And I've brought her to this! I've allowed it!"
He clutched his head in his hands and moaned.
"No, I shall never forgive myself for this! I shall never forgive myself! Get away from me . . . you low creature!" he cried with repulsion, backing away from Pasha, and thrusting her off with trembling hands. "She would have gone down on her knees, and . . . and to you! Oh, my God!"
He rapidly dressed, and pushing Pasha aside contemptuously, made for the door and went out.
Pasha lay down and began wailing aloud. She was already regretting her things which she had given away so impulsively, and her feelings were hurt. She remembered how three years ago a merchant had beaten her for no sort of reason, and she wailed more loudly than ever.
[The end] | 
