Загадочная натура
Купе первого класса. На диване, обитом малиновым бархатом, полулежит хорошенькая дамочка. Дорогой бахромчатый веер трещит в ее судорожно сжатой руке, pince-nez то и дело спадает с ее хорошенького носика, брошка на груди то поднимается, то опускается, точно ладья среди волн. Она взволнована… Против нее на диванчике сидит губернаторский чиновник особых поручений, молодой начинающий писатель, помещающий в губернских ведомостях небольшие рассказы или, как сам он называет, «новэллы» — из великосветской жизни… Он глядит ей в лицо, глядит в упор, с видом знатока. Он наблюдает, изучает, улавливает эту эксцентрическую, загадочную натуру, понимает ее, постигает… Душа ее, вся ее психология у него как на ладони. — О, я постигаю вас! — говорит чиновник особых поручений, целуя ее руку около браслета. — Ваша чуткая, отзывчивая душа ищет выхода из лабиринта… Да! Борьба страшная, чудовищная, но… не унывайте! Вы будете победительницей! Да! — Опишите меня, Вольдемар! — говорит дамочка, грустно улыбаясь. — Жизнь моя так полна, так разнообразна, так пестра… Но главное — я несчастна! Я страдалица во вкусе Достоевского… Покажите миру мою душу, Вольдемар, покажите эту бедную душу! Вы — психолог. Не прошло и часа, как мы сидим в купе и говорим, а вы уже постигли меня всю, всю! — Говорите! Умоляю вас, говорите! — Слушайте. Родилась я в бедной чиновничьей семье. Отец добрый малый, умный, но… дух времени и среды… vous comprenez, я не виню моего бедного отца. Он пил, играл в карты… брал взятки… Мать же… Да что говорить! Нужда, борьба за кусок хлеба, сознание ничтожества… Ах, не заставляйте меня вспоминать! Мне нужно было самой пробивать себе путь… Уродливое институтское воспитание, чтение глупых романов, ошибки молодости, первая робкая любовь… А борьба со средой? Ужасно! А сомнения? А муки зарождающегося неверия в жизнь, в себя?.. Ах! Вы писатель и знаете нас, женщин. Вы поймете… К несчастью, я наделена широкой натурой… Я ждала счастья, и какого! Я жаждала быть человеком! Да! Быть человеком — в этом я видела свое счастье! — Чудная! — лепечет писатель, целуя руку около браслета. — Не вас целую, дивная, а страдание человеческое! Помните Раскольникова? Он так целовал. — О, Вольдемар! Мне нужна была слава… шум, блеск, как для всякой — к чему скромничать? — недюжинной натуры. Я жаждала чего-то необыкновенного… не женского! И вот… И вот… подвернулся на моем пути богатый старик-генерал… Поймите меня, Вольдемар! Ведь это было самопожертвование, самоотречение, поймите вы! Я не могла поступить иначе. Я обогатила семью, стала путешествовать, делать добро… А как я страдала, как невыносимы, низменно-пошлы были для меня объятия этого генерала, хотя, надо отдать ему справедливость, в свое время он храбро сражался. Бывали минуты… ужасные минуты! Но меня подкрепляла мысль, что старик не сегодня — завтра умрет, что я стану жить, как хотела, отдамся любимому человеку, буду счастлива… А у меня есть такой человек, Вольдемар! Видит бог, есть! Дамочка усиленно машет веером. Лицо ее принимает плачущее выражение. — Но вот старик умер… Мне он оставил кое-что, я свободна, как птица. Теперь-то и жить мне счастливо… Не правда ли, Вольдемар? Счастье стучится ко мне в окно. Стоит только впустить его, но… нет! Вольдемар, слушайте, заклинаю вас! Теперь-то и отдаться любимому человеку, сделаться его подругой, помощницей, носительницей его идеалов, быть счастливой… отдохнуть… Но как всё пошло, гадко и глупо на этом свете! Как всё подло, Вольдемар! Я несчастна, несчастна, несчастна! На моем пути опять стоит препятствие! Опять я чувствую, что счастье мое далеко, далеко! Ах, сколько мук, если б вы знали! Сколько мук! — Но что же? Что стало на вашем пути? Умоляю вас, говорите! Что же? — Другой богатый старик… Изломанный веер закрывает хорошенькое личико. Писатель подпирает кулаком свою многодумную голову, вздыхает и с видом знатока-психолога задумывается. Локомотив свищет и шикает, краснеют от заходящего солнца оконные занавесочки…
An Enigmatic Nature
ON the red velvet seat of a first-class railway carriage a pretty lady sits half reclining. An expensive fluffy fan trembles in her tightly closed fingers, a pince-nez keeps dropping off her pretty little nose, the brooch heaves and falls on her bosom, like a boat on the ocean. She is greatly agitated.
On the seat opposite sits the Provincial Secretary of Special Commissions, a budding young author, who from time to time publishes long stories of high life, or "Novelli" as he calls them, in the leading paper of the province. He is gazing into her face, gazing intently, with the eyes of a connoisseur. He is watching, studying, catching every shade of this exceptional, enigmatic nature. He understands it, he fathoms it. Her soul, her whole psychology lies open before him.
"Oh, I understand, I understand you to your inmost depths!" says the Secretary of Special Commissions, kissing her hand near the bracelet. "Your sensitive, responsive soul is seeking to escape from the maze of ---- Yes, the struggle is terrific, titanic. But do not lose heart, you will be triumphant! Yes!"
"Write about me, Voldemar!" says the pretty lady, with a mournful smile. "My life has been so full, so varied, so chequered. Above all, I am unhappy. I am a suffering soul in some page of Dostoevsky. Reveal my soul to the world, Voldemar. Reveal that hapless soul. You are a psychologist. We have not been in the train an hour together, and you have already fathomed my heart."
"Tell me! I beseech you, tell me!"
"Listen. My father was a poor clerk in the Service. He had a good heart and was not without intelligence; but the spirit of the age --of his environment--_vous comprenez?_--I do not blame my poor father. He drank, gambled, took bribes. My mother--but why say more? Poverty, the struggle for daily bread, the consciousness of insignificance--ah, do not force me to recall it! I had to make my own way. You know the monstrous education at a boarding-school, foolish novel-reading, the errors of early youth, the first timid flutter of love. It was awful! The vacillation! And the agonies of losing faith in life, in oneself! Ah, you are an author. You know us women. You will understand. Unhappily I have an intense nature. I looked for happiness--and what happiness! I longed to set my soul free. Yes. In that I saw my happiness!"
"Exquisite creature!" murmured the author, kissing her hand close to the bracelet. "It's not you I am kissing, but the suffering of humanity. Do you remember Raskolnikov and his kiss?"
"Oh, Voldemar, I longed for glory, renown, success, like every-- why affect modesty?--every nature above the commonplace. I yearned for something extraordinary, above the common lot of woman! And then--and then--there crossed my path--an old general--very well off. Understand me, Voldemar! It was self-sacrifice, renunciation! You must see that! I could do nothing else. I restored the family fortunes, was able to travel, to do good. Yet how I suffered, how revolting, how loathsome to me were his embraces--though I will be fair to him--he had fought nobly in his day. There were moments --terrible moments--but I was kept up by the thought that from day to day the old man might die, that then I would begin to live as I liked, to give myself to the man I adore--be happy. There is such a man, Voldemar, indeed there is!"
The pretty lady flutters her fan more violently. Her face takes a lachrymose expression. She goes on:
"But at last the old man died. He left me something. I was free as a bird of the air. Now is the moment for me to be happy, isn't it, Voldemar? Happiness comes tapping at my window, I had only to let it in--but--Voldemar, listen, I implore you! Now is the time for me to give myself to the man I love, to become the partner of his life, to help, to uphold his ideals, to be happy--to find rest--but--how ignoble, repulsive, and senseless all our life is! How mean it all is, Voldemar. I am wretched, wretched, wretched! Again there is an obstacle in my path! Again I feel that my happiness is far, far away! Ah, what anguish!--if only you knew what anguish!"
"But what--what stands in your way? I implore you tell me! What is it?"
"Another old general, very well off----"
The broken fan conceals the pretty little face. The author props on his fist his thought--heavy brow and ponders with the air of a master in psychology. The engine is whistling and hissing while the window curtains flush red with the glow of the setting sun.
[The end] |
