Знакомый мужчина
Прелестнейшая Ванда, или, как она называлась в паспорте, почетная гражданка Настасья Канавкина, выписавшись из больницы, очутилась в положении, в каком она раньше никогда не бывала: без приюта и без копейки денег. Как быть? Она первым делом отправилась в ссудную кассу и заложила там кольцо с бирюзой — единственную свою драгоценность. Ей дали за кольцо рубль, но… что купишь за рубль? За эти деньги не купишь ни модной, короткой кофточки, ни высокой шляпы, ни туфель бронзового цвета, а без этих вещей она чувствовала себя точно голой. Ей казалось, что не только люди, но даже лошади и собаки глядят на нее и смеются над простотой ее платья. И думала она только о платье, вопрос же о том, что она будет есть и где будет ночевать, не тревожил ее нисколько. «Хоть бы мужчину знакомого встретить… — думала она. — Я взяла бы денег… Мне ни один не откажет, потому что…» Но знакомые мужчины не встречались. Их не трудно встретить вечером в «Ренессансе», но в «Ренессанс» не пустят в этом простом платье и без шляпы. Как быть? После долгого томления, когда уже надоело и ходить, и сидеть, и думать, Ванда решила пуститься на последнее средство: сходить к какому-нибудь знакомому мужчине прямо на квартиру и попросить денег. «К кому бы сходить? — размышляла она. — К Мише нельзя — семейный… Рыжий старик теперь на службе…» Ванда вспомнила о зубном враче Финкеле, выкресте, который месяца три назад подарил ей браслет и которому она однажды за ужином в Немецком клубе вылила на голову стакан пива. Вспомнив про этого Финкеля, она ужасно обрадовалась. «Он наверное даст, лишь бы только мне дома его застать… — думала она, идя к нему. — А не даст, так я у него там все лампы перебью». Когда она подходила к двери зубного врача, у нее уже был готов план: она со смехом взбежит по лестнице, влетит к врачу в кабинет и потребует 25 рублей… Но когда она взялась за звонок, этот план как-то сам собою вышел из головы. Ванда вдруг начала трусить и волноваться, чего с ней раньше никогда не бывало. Она бывала смела и нахальна только в пьяных компаниях, теперь же, одетая в обыкновенное платье, очутившись в роли обыкновенной просительницы, которую могут не принять, она почувствовала себя робкой и приниженной. Ей стало стыдно и страшно. «Может быть, он уж забыл про меня… — думала она, не решаясь дернуть за звонок. — И как я пойду к нему в таком платье? Точно нищая или мещанка какая-нибудь…» И нерешительно позвонила. За дверью послышались шаги; это был швейцар. — Доктор дома? — спросила она. Теперь ей приятнее было бы, если бы швейцар сказал «нет», но тот, вместо ответа, впустил ее в переднюю и снял с нее пальто. Лестница показалась ей роскошной, великолепной, но из всей роскоши ей прежде всего бросилось в глаза большое зеркало, в котором она увидела оборвашку без высокой шляпы, без модной кофточки и без туфель бронзового цвета. И Ванде казалось странным, что теперь, когда она была бедно одета и походила на швейку или прачку, в ней появился стыд и уж не было ни наглости, ни смелости, и в мыслях она называла себя уже не Вандой, а как раньше, Настей Канавкиной… — Пожалуйте! — сказала горничная, провожая ее в кабинет. — Доктор сейчас… Садитесь. Ванда опустилась в мягкое кресло. «Так и скажу: дайте взаймы! — думала она. — Это прилично, потому что ведь он знаком со мной. Только вот если б горничная вышла отсюда. При горничной неловко… И зачем она тут стоит?» Минут через пять отворилась дверь и вошел Финкель, высокий черномазый выкрест с жирными щеками и с глазами навыкате. Щеки, глаза, живот, толстые бедра — всё это у него было так сыто, противно, сурово. В «Ренессансе» и в Немецком клубе он обыкновенно бывал навеселе, много тратил там на женщин и терпеливо сносил их шутки (например, когда Ванда вылила ему на голову пиво, то он только улыбнулся и погрозил пальцем); теперь же он имел хмурый, сонный вид и глядел важно, холодно, как начальник, и что-то жевал. — Что прикажете? — спросил он, не глядя на Ванду. Ванда поглядела на серьезное лицо горничной, на сытую фигуру Финкеля, который, по-видимому, не узнавал ее, и покраснела… — Что прикажете? — повторил зубной врач уже с раздражением. — Зу… зубы болят… — прошептала Ванда. — Ага… Какие зубы? Где? Ванда вспомнила, что у нее есть один зуб с дуплом. — Внизу направо… — сказала она. — Гм!.. Раскрывайте рот. Финкель нахмурился, задержал дыхание и стал рассматривать больной зуб. — Больно? — спросил он, ковыряя в зубе какой-то железкой. — Больно… — солгала Ванда. — «Напомнить ему, — думала она, — так он наверное бы узнал… Но… горничная! Зачем она тут стоит?» Финкель вдруг засопел, как паровоз, прямо ей в рот и сказал: — Я не советую вам плюмбуровать его… Из етова зуба вам никакого пользы, всё равно. Поковыряв еще немножко в зубе и опачкав губы и десны Ванды табачными пальцами, он опять задержал дыхание и полез ей в рот с чем-то холодным… Ванда вдруг почувствовала страшную боль, вскрикнула и схватила за руку Финкеля. — Ничего, ничего… — бормотал он. — Вы не пугайтесь… Из этим зубом вам всё равно мало толку. Надо быть храброй. И табачные, окровавленные пальцы поднесли к ее глазам вырванный зуб, а горничная подошла и подставила к ее рту чашку. — Дома вы холодной водой рот полоскайте… — сказал Финкель, — и тогда кровь остановится… Он стоял перед ней в позе человека, который ждет, когда же наконец уйдут, оставят его в покое… — Прощайте… — сказала она, поворачиваясь к двери. — Гм!.. А кто же мне заплатит за работу? — спросил смеющимся голосом Финкель. — Ах, да… — вспомнила Ванда, покраснела и подала выкресту рубль, вырученный ею за кольцо с бирюзой. Выйдя на улицу, она чувствовала еще больший стыд, чем прежде, но теперь уж ей было стыдно не бедности. Она уже не замечала, что на ней нет высокой шляпы и модной кофточки. Шла она по улице, плевала кровью, и каждый красный плевок говорил ей об ее жизни, нехорошей, тяжелой жизни, о тех оскорблениях, какие она переносила и еще будет переносить завтра, через неделю, через год — всю жизнь, до самой смерти… — О, как это страшно! — шептала она. — Как ужасно, боже мой! Впрочем, на другой день она уже была в «Ренессансе» и танцевала там. На ней была новая, громадная, красная шляпа, новая модная кофточка и туфли бронзового цвета. И ужином угощал ее молодой купец, приезжий из Казани.
A Gentleman Friend
THE charming Vanda, or, as she was described in her passport, the "Honourable Citizen Nastasya Kanavkin," found herself, on leaving the hospital, in a position she had never been in before: without a home to go to or a farthing in her pocket. What was she to do?
The first thing she did was to visit a pawn-broker's and pawn her turquoise ring, her one piece of jewellery. They gave her a rouble for the ring . . . but what can you get for a rouble? You can't buy for that sum a fashionable short jacket, nor a big hat, nor a pair of bronze shoes, and without those things she had a feeling of being, as it were, undressed. She felt as though the very horses and dogs were staring and laughing at the plainness of her dress. And clothes were all she thought about: the question what she should eat and where she should sleep did not trouble her in the least.
"If only I could meet a gentleman friend," she thought to herself, "I could get some money. . . . There isn't one who would refuse me, I know. . ."
But no gentleman she knew came her way. It would be easy enough to meet them in the evening at the "Renaissance," but they wouldn't let her in at the "Renaissance" in that shabby dress and with no hat. What was she to do?
After long hesitation, when she was sick of walking and sitting and thinking, Vanda made up her mind to fall back on her last resource: to go straight to the lodgings of some gentleman friend and ask for money.
She pondered which to go to. "Misha is out of the question; he's a married man. . . . The old chap with the red hair will be at his office at this time. . ."
Vanda remembered a dentist, called Finkel, a converted Jew, who six months ago had given her a bracelet, and on whose head she had once emptied a glass of beer at the supper at the German Club. She was awfully pleased at the thought of Finkel.
"He'll be sure to give it me, if only I find him at home," she thought, as she walked in his direction. "If he doesn't, I'll smash all the lamps in the house."
Before she reached the dentist's door she thought out her plan of action: she would run laughing up the stairs, dash into the dentist's room and demand twenty-five roubles. But as she touched the bell, this plan seemed to vanish from her mind of itself. Vanda began suddenly feeling frightened and nervous, which was not at all her way. She was bold and saucy enough at drinking parties, but now, dressed in everyday clothes, feeling herself in the position of an ordinary person asking a favour, who might be refused admittance, she felt suddenly timid and humiliated. She was ashamed and frightened.
"Perhaps he has forgotten me by now," she thought, hardly daring to pull the bell. "And how can I go up to him in such a dress, looking like a beggar or some working girl?"
And she rang the bell irresolutely.
She heard steps coming: it was the porter.
"Is the doctor at home?" she asked.
She would have been glad now if the porter had said "No," but the latter, instead of answering ushered her into the hall, and helped her off with her coat. The staircase impressed her as luxurious, and magnificent, but of all its splendours what caught her eye most was an immense looking-glass, in which she saw a ragged figure without a fashionable jacket, without a big hat, and without bronze shoes. And it seemed strange to Vanda that, now that she was humbly dressed and looked like a laundress or sewing girl, she felt ashamed, and no trace of her usual boldness and sauciness remained, and in her own mind she no longer thought of herself as Vanda, but as the Nastasya Kanavkin she used to be in the old days. . . .
"Walk in, please," said a maidservant, showing her into the consulting-room. "The doctor will be here in a minute. Sit down."
Vanda sank into a soft arm-chair.
"I'll ask him to lend it me," she thought; "that will be quite proper, for, after all, I do know him. If only that servant would go. I don't like to ask before her. What does she want to stand there for?"
Five minutes later the door opened and Finkel came in. He was a tall, dark Jew, with fat cheeks and bulging eyes. His cheeks, his eyes, his chest, his body, all of him was so well fed, so loathsome and repellent! At the "Renaissance" and the German Club he had usually been rather tipsy, and would spend his money freely on women, and be very long-suffering and patient with their pranks (when Vanda, for instance, poured the beer over his head, he simply smiled and shook his finger at her): now he had a cross, sleepy expression and looked solemn and frigid like a police captain, and he kept chewing something.
"What can I do for you?" he asked, without looking at Vanda.
Vanda looked at the serious countenance of the maid and the smug figure of Finkel, who apparently did not recognize her, and she turned red.
"What can I do for you?" repeated the dentist a little irritably.
"I've got toothache," murmured Vanda.
"Aha! . . . Which is the tooth? Where?"
Vanda remembered she had a hole in one of her teeth.
"At the bottom . . . on the right . . ." she said.
"Hm! . . . Open your mouth."
Finkel frowned and, holding his breath, began examining the tooth.
"Does it hurt?" he asked, digging into it with a steel instrument.
"Yes," Vanda replied, untruthfully.
"Shall I remind him?" she was wondering. "He would be sure to remember me. But that servant! Why will she stand there?"
Finkel suddenly snorted like a steam-engine right into her mouth, and said:
"I don't advise you to have it stopped. That tooth will never be worth keeping anyhow."
After probing the tooth a little more and soiling Vanda's lips and gums with his tobacco-stained fingers, he held his breath again, and put something cold into her mouth. Vanda suddenly felt a sharp pain, cried out, and clutched at Finkel's hand.
"It's all right, it's all right," he muttered; "don't you be frightened! That tooth would have been no use to you, anyway . . . you must be brave. . ."
And his tobacco-stained fingers, smeared with blood, held up the tooth to her eyes, while the maid approached and put a basin to her mouth.
"You wash out your mouth with cold water when you get home, and that will stop the bleeding," said Finkel.
He stood before her with the air of a man expecting her to go, waiting to be left in peace.
"Good-day," she said, turning towards the door.
"Hm! . . . and how about my fee?" enquired Finkel, in a jesting tone.
"Oh, yes!" Vanda remembered, blushing, and she handed the Jew the rouble that had been given her for her ring.
When she got out into the street she felt more overwhelmed with shame than before, but now it was not her poverty she was ashamed of. She was unconscious now of not having a big hat and a fashionable jacket. She walked along the street, spitting blood, and brooding on her life, her ugly, wretched life, and the insults she had endured, and would have to endure to-morrow, and next week, and all her life, up to the very day of her death.
"Oh! how awful it is! My God, how fearful!"
Next day, however, she was back at the "Renaissance," and dancing there. She had on an enormous new red hat, a new fashionable jacket, and bronze shoes. And she was taken out to supper by a young merchant up from Kazan.
[The end] | 
