Тссс!
Иван Егорович Краснухин, газетный сотрудник средней руки, возвращается домой поздно ночью нахмуренный, серьезный и как-то особенно сосредоточенный. Вид у него такой, точно он ждет обыска или замышляет самоубийство. Пошагав по своей комнате, он останавливается, взъерошивает волосы и говорит тоном Лаэрта, собирающегося мстить за свою сестру: — Разбит, утомлен душой, на сердце гнетущая тоска, а ты изволь садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще никто не описал того мучительного разлада, который происходит в писателе, когда он грустен, но должен смешить толпу, или когда весел, а должен по заказу лить слезы? Я должен быть игрив, равнодушно-холоден, остроумен, но представьте, что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит жена! Говорит он это, потрясая кулаком и вращая глазами… Потом он идет в спальню и будит жену. — Надя, — говорит он, — я сажусь писать… Пожалуйста, чтобы мне никто не мешал. Нельзя писать, если ревут дети, храпят кухарки… Распорядись также, чтобы был чай и… бифштекс, что ли… Ты знаешь, я без чая не могу писать… Чай — это единственное, что подкрепляет меня в работе. Вернувшись к себе в комнату, он снимает сюртук, жилетку и сапоги. Разоблачается он медленно, затем, придав своему лицу выражение оскорбленной невинности, садится за письменный стол. На столе ничего случайного, будничного, но всё, каждая самомалейшая безделушка, носит на себе характер обдуманности и строгой программы. Бюстики и карточки великих писателей, куча черновых рукописей, том Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы, газетный лист, сложенный небрежно, но так, чтобы видно было место, очерченное синим карандашом, с крупной надписью на полях: «Подло!» Тут же с десяток свежеочиненных карандашей и ручек с новыми перьями, очевидно положенных для того, чтобы внешние причины и случайности, вроде порчи пера, не могли прерывать ни на секунду свободного, творческого полета… Краснухин откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, погружается в обдумывание темы. Ему слышно, как жена шлепает туфлями и колет лучину для самовара. Она еще не совсем проснулась, это видно из того, что самоварная крышка и нож то и дело валятся из рук. Скоро доносится шипение самовара и поджариваемого мяса. Жена не перестает колоть лучину и стучать около печки заслонками, вьюшками и дверцами. Вдруг Краснухин вздрагивает, открывает испуганно глаза и начинает нюхать воздух. — Боже мой, угар! — стонет он, страдальчески морща лицо. — Угар! Эта несносная женщина задалась целью отравить меня! Ну, скажите же, бога ради, могу ли я писать при такой обстановке? Он бежит в кухню и разражается там драматическим воплем. Когда, немного погодя, жена, осторожно ступая на цыпочках, приносит ему стакан чаю, он по-прежнему сидит в кресле, с закрытыми глазами, и погружен в свою тему. Он не шевелится, слегка барабанит по лбу двумя пальцами и делает вид, что не слышит присутствия жены… На лице его по-прежнему выражение оскорбленной невинности. Как девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде чем написать заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается… Он сжимает себе виски, то корчится и поджимает под кресло ноги, точно от боли, то томно жмурится, как кот на диване… Наконец, не без колебания, протягивает он к чернильнице руку и с таким выражением, как будто подписывает смертный приговор, делает заглавие… — Мама, дай воды! — слышит он голос сына. — Тссс! — говорит мать. — Папа пишет! Тссс… Папа пишет быстро-быстро, без помарок и остановок, едва успевая перелистывать страницы. Бюсты и портреты знаменитых писателей глядят на его быстро бегающее перо, не шевелятся и, кажется, думают: «Эка, брат, как ты насобачился!» — Тссс! — скрипит перо. — Тссс! — издают писатели, когда вздрагивают вместе со столом от толчка коленом. Вдруг Краснухин выпрямляется, кладет перо и прислушивается… Он слышит ровный, монотонный шёпот… Это в соседней комнате жилец, Фома Николаевич, молится богу. — Послушайте! — кричит Краснухин. — Не угодно ли вам потише молиться? Вы мешаете мне писать! — Виноват-с… — робко отвечает Фома Николаевич. — Тссс! Исписав пять страничек, Краснухин потягивается и глядит на часы. — Боже, уже три часа! — стонет он. — Люди спят, а я… один я должен работать! Разбитый, утомленный, склонив голову набок, он идет в спальню, будит жену и говорит томным голосом: — Надя, дай мне еще чаю! Я… ослабел! Пишет он до четырех часов и охотно писал бы до шести, если бы не иссякла тема. Кокетничанье и ломанье перед самим собой, перед неодушевленными предметами, вдали от нескромного, наблюдающего ока, деспотизм и тирания над маленьким муравейником, брошенным судьбою под его власть, составляют соль и мед его существования. И как этот деспот здесь, дома, не похож на того маленького, приниженного, бессловесного, бездарного человечка, которого мы привыкли видеть в редакциях! — Я так утомлен, что едва ли усну… — говорит он, ложась спать. — Наша работа, эта проклятая, неблагодарная, каторжная работа, утомляет не так тело, как душу… Мне бы бромистого калия принять… Ох, видит бог, если б не семья, бросил бы я эту работу… Писать по заказу! Это ужасно! Спит он до двенадцати или до часу дня, спит крепко и здорово… Ах, как бы еще он спал, какие бы видел сны, как бы развернулся, если бы стал известным писателем, редактором или хотя бы издателем! — Он всю ночь писал! — шепчет жена, делая испуганное лицо. — Тссс! Никто не смеет ни говорить, ни ходить, ни стучать. Его сон — святыня, за оскорбление которой дорого поплатится виновный! — Тссс! — носится по квартире. — Тссс!
Hush!
IVAN YEGORITCH KRASNYHIN, a fourth-rate journalist, returns home late at night, grave and careworn, with a peculiar air of concentration. He looks like a man expecting a police-raid or contemplating suicide. Pacing about his rooms he halts abruptly, ruffles up his hair, and says in the tone in which Laertes announces his intention of avenging his sister:
"Shattered, soul-weary, a sick load of misery on the heart . . . and then to sit down and write. And this is called life! How is it nobody has described the agonizing discord in the soul of a writer who has to amuse the crowd when his heart is heavy or to shed tears at the word of command when his heart is light? I must be playful, coldly unconcerned, witty, but what if I am weighed down with misery, what if I am ill, or my child is dying or my wife in anguish!"
He says this, brandishing his fists and rolling his eyes. . . . Then he goes into the bedroom and wakes his wife.
"Nadya," he says, "I am sitting down to write. . . . Please don't let anyone interrupt me. I can't write with children crying or cooks snoring. . . . See, too, that there's tea and . . . steak or something. . . . You know that I can't write without tea. . . . Tea is the one thing that gives me the energy for my work."
Returning to his room he takes off his coat, waistcoat, and boots. He does this very slowly; then, assuming an expression of injured innocence, he sits down to his table.
There is nothing casual, nothing ordinary on his writing-table, down to the veriest trifle everything bears the stamp of a stern, deliberately planned programme. Little busts and photographs of distinguished writers, heaps of rough manuscripts, a volume of Byelinsky with a page turned down, part of a skull by way of an ash-tray, a sheet of newspaper folded carelessly, but so that a passage is uppermost, boldly marked in blue pencil with the word "disgraceful." There are a dozen sharply-pointed pencils and several penholders fitted with new nibs, put in readiness that no accidental breaking of a pen may for a single second interrupt the flight of his creative fancy.
Ivan Yegoritch throws himself back in his chair, and closing his eyes concentrates himself on his subject. He hears his wife shuffling about in her slippers and splitting shavings to heat the samovar. She is hardly awake, that is apparent from the way the knife and the lid of the samovar keep dropping from her hands. Soon the hissing of the samovar and the spluttering of the frying meat reaches him. His wife is still splitting shavings and rattling with the doors and blowers of the stove.
All at once Ivan Yegoritch starts, opens frightened eyes, and begins to sniff the air.
"Heavens! the stove is smoking!" he groans, grimacing with a face of agony. "Smoking! That insufferable woman makes a point of trying to poison me! How, in God's Name, am I to write in such surroundings, kindly tell me that?"
He rushes into the kitchen and breaks into a theatrical wail. When a little later, his wife, stepping cautiously on tiptoe, brings him in a glass of tea, he is sitting in an easy chair as before with his eyes closed, absorbed in his article. He does not stir, drums lightly on his forehead with two fingers, and pretends he is not aware of his wife's presence. . . . His face wears an expression of injured innocence.
Like a girl who has been presented with a costly fan, he spends a long time coquetting, grimacing, and posing to himself before he writes the title. . . . He presses his temples, he wriggles, and draws his legs up under his chair as though he were in pain, or half closes his eyes languidly like a cat on the sofa. At last, not without hesitation, he stretches out his hand towards the inkstand, and with an expression as though he were signing a death-warrant, writes the title. . . .
"Mammy, give me some water!" he hears his son's voice.
"Hush!" says his mother. "Daddy's writing! Hush!"
Daddy writes very, very quickly, without corrections or pauses, he has scarcely time to turn over the pages. The busts and portraits of celebrated authors look at his swiftly racing pen and, keeping stock still, seem to be thinking: "Oh my, how you are going it!"
"Sh!" squeaks the pen.
"Sh!" whisper the authors, when his knee jolts the table and they are set trembling.
All at once Krasnyhin draws himself up, lays down his pen and listens. . . . He hears an even monotonous whispering. . . . It is Foma Nikolaevitch, the lodger in the next room, saying his prayers.
"I say!" cries Krasnyhin. "Couldn't you, please, say your prayers more quietly? You prevent me from writing!"
"Very sorry. . . ." Foma Nikolaevitch answers timidly.
After covering five pages, Krasnyhin stretches and looks at his watch.
"Goodness, three o'clock already," he moans. "Other people are asleep while I . . . I alone must work!"
Shattered and exhausted he goes, with his head on one side, to the bedroom to wake his wife, and says in a languid voice:
"Nadya, get me some more tea! I . . . feel weak."
He writes till four o'clock and would readily have written till six if his subject had not been exhausted. Coquetting and posing to himself and the inanimate objects about him, far from any indiscreet, critical eye, tyrannizing and domineering over the little anthill that fate has put in his power are the honey and the salt of his existence. And how different is this despot here at home from the humble, meek, dull-witted little man we are accustomed to see in the editor's offices!
"I am so exhausted that I am afraid I shan't sleep . . ." he says as he gets into bed. "Our work, this cursed, ungrateful hard labour, exhausts the soul even more than the body. . . . I had better take some bromide. . . . God knows, if it were not for my family I'd throw up the work. . . . To write to order! It is awful."
He sleeps till twelve or one o'clock in the day, sleeps a sound, healthy sleep. . . . Ah! how he would sleep, what dreams he would have, how he would spread himself if he were to become a well-known writer, an editor, or even a sub-editor!
"He has been writing all night," whispers his wife with a scared expression on her face. "Sh!"
No one dares to speak or move or make a sound. His sleep is something sacred, and the culprit who offends against it will pay dearly for his fault.
"Hush!" floats over the flat. "Hush!"
[The end] | 
