На кладбище
«Где теперь его кляузы, ябедничество, крючки, взятки?»
Гамлет.
— Господа, ветер поднялся, и уже начинает темнеть. Не убраться ли нам подобру-поздорову? Ветер прогулялся по желтой листве старых берез, и с листьев посыпался на нас град крупных капель. Один из наших поскользнулся на глинистой почве и, чтобы не упасть, ухватился за большой серый крест. — «Титулярный советник и кавалер Егор Грязноруков…» — прочел он. — Я знал этого господина… Любил жену, носил Станислава, ничего не читал… Желудок его варил исправно… Чем не жизнь? Не нужно бы, кажется, и умирать, но — увы! — случай стерег его… Бедняга пал жертвою своей наблюдательности. Однажды, подслушивая, получил такой удар двери в голову, что схватил сотрясение мозга (у него был мозг) и умер. А вот под этим памятником лежит человек, с пеленок ненавидевший стихи, эпиграммы… Словно в насмешку, весь его памятник испещрен стихами… Кто-то идет! С нами поравнялся человек в поношенном пальто и с бритой, синевато-багровой физиономией. Под мышкой у него был полуштоф, из кармана торчал сверток с колбасой. — Где здесь могила актера Мушкина? — спросил он нас хриплым голосом. Мы повели его к могиле актера Мушкина, умершего года два назад. — Чиновник будете? — спросили мы у него. — Нет-с, актер… Нынче актера трудно отличить от консисторского чиновника. Вы это верно заметили… Характерно, хотя для чиновника и не совсем лестно-с. Насилу мы нашли могилу актера Мушкина. Она осунулась, поросла плевелом и утеряла образ могилы… Маленький дешевый крестик, похилившийся и поросший зеленым, почерневшим от холода мохом, смотрел старчески уныло и словно хворал. — «забвенному другу Мушкину»… — прочли мы. Время стерло частицу не и исправило человеческую ложь. — Актеры и газетчики собрали ему на памятник и… пропили, голубчики… — вздохнул актер, кладя земной поклон и касаясь коленами и шапкой мокрой земли. — То есть как же пропили? — Очень просто. Собрали деньги, напечатали об этом в газетах и пропили… Это я не для осуждения говорю, а так… На здоровье, ангелы! Вам на здоровье, а ему память вечная. — От пропивки плохое здоровье, а память вечная — одна грусть. Дай бог временную память, а насчет вечной — что уж! — Это вы верно-с. Известный ведь был Мушкин, венков за гробом штук десять несли, а уж забыли! Кому люб он был, те его забыли, а кому зло сделал, те помнят. Я, например, его во веки веков не забуду, потому, кроме зла, ничего от него не видел. Не люблю покойника. — Какое же он вам зло сделал? — Зло великое, — вздохнул актер, и по лицу его разлилось выражение горькой обиды. — Злодей он был для меня и разбойник, царство ему небесное. На него глядючи и его слушаючи, я в актеры поступил. Выманил он меня своим искусством из дома родительского, прельстил суетой артистической, много обещал, а дал слезы и горе… Горька доля актерская! Потерял я и молодость, и трезвость, и образ божий… За душой ни гроша, каблуки кривые, на штанах бахрома и шахматы, лик словно собаками изгрызен… В голове свободомыслие и неразумие… Отнял он у меня и веру, злодей мой! Добро бы талант был, а то так, ни за грош пропал… Холодно, господа почтенные… Не желаете ли? На всех хватит… Бррр… Выпьем за упокой! Хоть и не люблю его, хоть и мертвый он, а один он у меня на свете, один, как перст. В последний раз с ним вижусь… Доктора сказали, что скоро от пьянства помру, так вот пришел проститься. Врагов прощать надо. Мы оставили актера беседовать с мертвым Мушкиным и пошли далее. Заморосил мелкий холодный дождь. При повороте на главную аллею, усыпанную щебнем, мы встретили похоронную процессию. Четыре носильщика в белых коленкоровых поясах и в грязных сапогах, облепленных листвой, несли коричневый гроб. Становилось темно, и они спешили, спотыкаясь и покачивая носилками… — Гуляем мы здесь только два часа, а при нас уже третьего несут… По домам, господа?
In The Graveyard
"THE wind has got up, friends, and it is beginning to get dark. Hadn't we better take ourselves off before it gets worse?"
The wind was frolicking among the yellow leaves of the old birch trees, and a shower of thick drops fell upon us from the leaves. One of our party slipped on the clayey soil, and clutched at a big grey cross to save himself from falling.
"Yegor Gryaznorukov, titular councillor and cavalier . ." he read. "I knew that gentleman. He was fond of his wife, he wore the Stanislav ribbon, and read nothing. . . . His digestion worked well . . . . life was all right, wasn't it? One would have thought he had no reason to die, but alas! fate had its eye on him. . . . The poor fellow fell a victim to his habits of observation. On one occasion, when he was listening at a keyhole, he got such a bang on the head from the door that he sustained concussion of the brain (he had a brain), and died. And here, under this tombstone, lies a man who from his cradle detested verses and epigrams. . . . As though to mock him his whole tombstone is adorned with verses. . . . There is someone coming!"
A man in a shabby overcoat, with a shaven, bluish-crimson countenance, overtook us. He had a bottle under his arm and a parcel of sausage was sticking out of his pocket.
"Where is the grave of Mushkin, the actor?" he asked us in a husky voice.
We conducted him towards the grave of Mushkin, the actor, who had died two years before.
"You are a government clerk, I suppose?" we asked him.
"No, an actor. Nowadays it is difficult to distinguish actors from clerks of the Consistory. No doubt you have noticed that. . . . That's typical, but it's not very flattering for the government clerk."
It was with difficulty that we found the actor's grave. It had sunken, was overgrown with weeds, and had lost all appearance of a grave. A cheap, little cross that had begun to rot, and was covered with green moss blackened by the frost, had an air of aged dejection and looked, as it were, ailing.
". . . forgotten friend Mushkin . . ." we read.
Time had erased the _never_, and corrected the falsehood of man.
"A subscription for a monument to him was got up among actors and journalists, but they drank up the money, the dear fellows . . ." sighed the actor, bowing down to the ground and touching the wet earth with his knees and his cap.
"How do you mean, drank it?"
That's very simple. They collected the money, published a paragraph about it in the newspaper, and spent it on drink. . . . I don't say it to blame them. . . . I hope it did them good, dear things! Good health to them, and eternal memory to him."
"Drinking means bad health, and eternal memory nothing but sadness. God give us remembrance for a time, but eternal memory--what next!"
"You are right there. Mushkin was a well-known man, you see; there were a dozen wreaths on the coffin, and he is already forgotten. Those to whom he was dear have forgotten him, but those to whom he did harm remember him. I, for instance, shall never, never forget him, for I got nothing but harm from him. I have no love for the deceased."
"What harm did he do you?"
"Great harm," sighed the actor, and an expression of bitter resentment overspread his face. "To me he was a villain and a scoundrel--the Kingdom of Heaven be his! It was through looking at him and listening to him that I became an actor. By his art he lured me from the parental home, he enticed me with the excitements of an actor's life, promised me all sorts of things--and brought tears and sorrow. . . . An actor's lot is a bitter one! I have lost youth, sobriety, and the divine semblance. . . . I haven't a half-penny to bless myself with, my shoes are down at heel, my breeches are frayed and patched, and my face looks as if it had been gnawed by dogs. . . . My head's full of freethinking and nonsense. . . . He robbed me of my faith--my evil genius! It would have been something if I had had talent, but as it is, I am ruined for nothing. . . . It's cold, honoured friends. . . . Won't you have some? There is enough for all. . . . B-r-r-r. . . . Let us drink to the rest of his soul! Though I don't like him and though he's dead, he was the only one I had in the world, the only one. It's the last time I shall visit him. . . . The doctors say I shall soon die of drink, so here I have come to say good-bye. One must forgive one's enemies."
We left the actor to converse with the dead Mushkin and went on. It began drizzling a fine cold rain.
At the turning into the principal avenue strewn with gravel, we met a funeral procession. Four bearers, wearing white calico sashes and muddy high boots with leaves sticking on them, carried the brown coffin. It was getting dark and they hastened, stumbling and shaking their burden. . . .
"We've only been walking here for a couple of hours and that is the third brought in already. . . . Shall we go home, friends?"
[The end] | 
