Шуточка
Ясный зимний полдень… Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится, как в зеркало. Возле нас маленькие санки, обитые ярко-красным сукном. – Съедемте вниз, Надежда Петровна! – умоляю я. – Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы. Но Наденька боится. Все пространство от ее маленьких калош до конца ледяной горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее замирает дух и прерывается дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если она рискнет полететь в пропасть! Она умрет, сойдет с ума. – Умоляю вас! – говорю я. – Не надо бояться! Поймите же, это малодушие, трусость! Наденька наконец уступает, и я по лицу вижу, что она уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее, бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой и вместе с нею низвергаюсь в бездну. Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу… Вот-вот еще мгновение, и кажется – мы погибнем! – Я люблю вас, Надя! – говорю я вполголоса. Санки начинают бежать всё тише и тише, рев ветра и жужжанье полозьев не так уже страшны, дыхание перестает замирать, и мы наконец внизу. Наденька ни жива ни мертва. Она бледна, едва дышит… Я помогаю ей подняться. – Ни за что в другой раз не поеду, – говорит она, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. – Ни за что на свете! Я едва не умерла! Немного погодя она приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова, или же они только послышались ей в шуме вихря? А я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю свою перчатку. Она берет меня под руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо, не дает ей покою. Были сказаны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это вопрос самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень важный, самый важный на свете. Наденька нетерпеливо, грустно, проникающим взором заглядывает мне в лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. О, какая игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу, она борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-то спросить, но она не находит слов, ей неловко, страшно, мешает радость… – Знаете что? – говорит она, не глядя на меня. – Что? – спрашиваю я. – Давайте еще раз… прокатим. Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы летим в страшную пропасть, опять ревет ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса: – Я люблю вас, Наденька! Когда санки останавливаются, Наденька окидывает взглядом гору, по которой мы только что катили, потом долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой голос, равнодушный и бесстрастный, и вся, вся, даже муфта и башлык ее, вся ее фигурка выражают крайнее недоумение. И на лице у нее написано: «В чем же дело? Кто произнес те слова? Он или мне только послышалось?» Эта неизвестность беспокоит ее, выводит из терпения. Бедная девочка не отвечает на вопросы, хмурится, готова заплакать. – Не пойти ли нам домой? – спрашиваю я. – А мне… мне нравится это катанье, – говорит она краснея. – Не проехаться ли нам еще раз? Ей «нравится» это катанье, а между тем, садясь в санки, она, как и в те разы, бледна, еле дышит от страха, дрожит. Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как она смотрит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикладываю к губам платок, кашляю и, когда достигаем середины горы, успеваю вымолвить: – Я люблю вас, Надя! И загадка остается загадкой! Наденька молчит, о чем-то думает… Я провожаю ее с катка домой, она старается идти тише, замедляет шаги и все ждет, не скажу ли я ей тех слов. И я вижу, как страдает ее душа, как она делает усилия над собой, чтобы не сказать: «Не может же быть, чтоб их говорил ветер! И я не хочу, чтобы это говорил ветер!» На другой день утром я получаю записочку: «Если пойдете сегодня на каток, то заходите за мной. Н.» И с этого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходить на каток и, слетая вниз на санках, я всякий раз произношу вполголоса одни и те же слова: – Я люблю вас, Надя! Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер… Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить – все равно, лишь бы быть пьяным. Как-то в полдень я отправился на каток один; смешавшись с толпой, я вижу, как к горе подходит Наденька, как ищет глазами меня… Затем она робко идет вверх по лесенке… Страшно ехать одной, о, как страшно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет точно на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно. Она, очевидно, решила наконец попробовать: будут ли слышны те изумительные сладкие слова, когда меня нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужаса ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись навеки с землей, трогается с места… «Жжжж…» – жужжат полозья. Слышит ли Наденька те слова, я не знаю… Я вижу только, как она поднимается из саней изнеможенная, слабая. И видно по ее лицу, она и сама не знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх, пока она катила вниз, отнял у нее способность слышать, различать звуки, понимать… Но вот наступает весенний месяц март… Солнце становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет свой блеск и тает наконец. Мы перестаем кататься. Бедной Наденьке больше уж негде слышать тех слов, да и некому произносить их, так как ветра не слышно, а я собираюсь в Петербург – надолго, должно быть навсегда. Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки сижу я в садике, а от двора, в котором живет Наденька, садик этот отделен высоким забором с гвоздями… Еще достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья мертвы, но уже пахнет весной, и, укладываясь на ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к забору и долго смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выходит на крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на небо… Весенний ветер дует ей прямо в бледное, унылое лицо… Он напоминает ей о том ветре, который ревел нам тогда на горе, когда она слышала те четыре слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по щеке ползет слеза… И бедная девочка протягивает обе руки, как бы прося этот ветер принести ей еще раз те слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса: – Я люблю вас, Надя! Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая. А я иду укладываться… Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали или она сама вышла – это все равно – за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до нее слова «я вас люблю, Наденька», не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни… А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил…
A Joke
IT was a bright winter midday. . . . There was a sharp snapping frost and the curls on Nadenka's temples and the down on her upper lip were covered with silvery frost. She was holding my arm and we were standing on a high hill. From where we stood to the ground below there stretched a smooth sloping descent in which the sun was reflected as in a looking-glass. Beside us was a little sledge lined with bright red cloth.
"Let us go down, Nadyezhda Petrovna!" I besought her. "Only once! I assure you we shall be all right and not hurt."
But Nadenka was afraid. The slope from her little goloshes to the bottom of the ice hill seemed to her a terrible, immensely deep abyss. Her spirit failed her, and she held her breath as she looked down, when I merely suggested her getting into the sledge, but what would it be if she were to risk flying into the abyss! She would die, she would go out of her mind.
"I entreat you!" I said. "You mustn't be afraid! You know it's poor-spirited, it's cowardly!"
Nadenka gave way at last, and from her face I saw that she gave way in mortal dread. I sat her in the sledge, pale and trembling, put my arm round her and with her cast myself down the precipice.
The sledge flew like a bullet. The air cleft by our flight beat in our faces, roared, whistled in our ears, tore at us, nipped us cruelly in its anger, tried to tear our heads off our shoulders. We had hardly strength to breathe from the pressure of the wind. It seemed as though the devil himself had caught us in his claws and was dragging us with a roar to hell. Surrounding objects melted into one long furiously racing streak . . . another moment and it seemed we should perish.
"I love you, Nadya!" I said in a low voice.
The sledge began moving more and more slowly, the roar of the wind and the whirr of the runners was no longer so terrible, it was easier to breathe, and at last we were at the bottom. Nadenka was more dead than alive. She was pale and scarcely breathing. . . . I helped her to get up.
"Nothing would induce me to go again," she said, looking at me with wide eyes full of horror. "Nothing in the world! I almost died!"
A little later she recovered herself and looked enquiringly into my eyes, wondering had I really uttered those four words or had she fancied them in the roar of the hurricane. And I stood beside her smoking and looking attentively at my glove.
She took my arm and we spent a long while walking near the ice-hill. The riddle evidently would not let her rest. . . . Had those words been uttered or not? . . . Yes or no? Yes or no? It was the question of pride, or honour, of life--a very important question, the most important question in the world. Nadenka kept impatiently, sorrowfully looking into my face with a penetrating glance; she answered at random, waiting to see whether I would not speak. Oh, the play of feeling on that sweet face! I saw that she was struggling with herself, that she wanted to say something, to ask some question, but she could not find the words; she felt awkward and frightened and troubled by her joy. . . .
"Do you know what," she said without looking at me.
"Well?" I asked.
"Let us . . . slide down again."
We clambered up the ice-hill by the steps again. I sat Nadenka, pale and trembling, in the sledge; again we flew into the terrible abyss, again the wind roared and the runners whirred, and again when the flight of our sledge was at its swiftest and noisiest, I said in a low voice:
"I love you, Nadenka!"
When the sledge stopped, Nadenka flung a glance at the hill down which we had both slid, then bent a long look upon my face, listened to my voice which was unconcerned and passionless, and the whole of her little figure, every bit of it, even her muff and her hood expressed the utmost bewilderment, and on her face was written: "What does it mean? Who uttered _those_ words? Did he, or did I only fancy it?"
The uncertainty worried her and drove her out of all patience. The poor girl did not answer my questions, frowned, and was on the point of tears.
"Hadn't we better go home?" I asked.
"Well, I . . . I like this tobogganning," she said, flushing. "Shall we go down once more?"
She "liked" the tobogganning, and yet as she got into the sledge she was, as both times before, pale, trembling, hardly able to breathe for terror.
We went down for the third time, and I saw she was looking at my face and watching my lips. But I put my handkerchief to my lips, coughed, and when we reached the middle of the hill I succeeded in bringing out:
"I love you, Nadya!"
And the mystery remained a mystery! Nadenka was silent, pondering on something. . . . I saw her home, she tried to walk slowly, slackened her pace and kept waiting to see whether I would not say those words to her, and I saw how her soul was suffering, what effort she was making not to say to herself:
"It cannot be that the wind said them! And I don't want it to be the wind that said them!"
Next morning I got a little note:
"If you are tobogganning to-day, come for me. --N."
And from that time I began going every day tobogganning with Nadenka, and as we flew down in the sledge, every time I pronounced in a low voice the same words: "I love you, Nadya!"
Soon Nadenka grew used to that phrase as to alcohol or morphia. She could not live without it. It is true that flying down the ice-hill terrified her as before, but now the terror and danger gave a peculiar fascination to words of love--words which as before were a mystery and tantalized the soul. The same two--the wind and I were still suspected. . . . Which of the two was making love to her she did not know, but apparently by now she did not care; from which goblet one drinks matters little if only the beverage is intoxicating.
It happened I went to the skating-ground alone at midday; mingling with the crowd I saw Nadenka go up to the ice-hill and look about for me . . . then she timidly mounted the steps. . . . She was frightened of going alone--oh, how frightened! She was white as the snow, she was trembling, she went as though to the scaffold, but she went, she went without looking back, resolutely. She had evidently determined to put it to the test at last: would those sweet amazing words be heard when I was not there? I saw her, pale, her lips parted with horror, get into the sledge, shut her eyes and saying good-bye for ever to the earth, set off. . . . "Whrrr!" whirred the runners. Whether Nadenka heard those words I do not know. I only saw her getting up from the sledge looking faint and exhausted. And one could tell from her face that she could not tell herself whether she had heard anything or not. Her terror while she had been flying down had deprived of her all power of hearing, of discriminating sounds, of understanding.
But then the month of March arrived . . . the spring sunshine was more kindly. . . . Our ice-hill turned dark, lost its brilliance and finally melted. We gave up tobogganning. There was nowhere now where poor Nadenka could hear those words, and indeed no one to utter them, since there was no wind and I was going to Petersburg --for long, perhaps for ever.
It happened two days before my departure I was sitting in the dusk in the little garden which was separated from the yard of Nadenka's house by a high fence with nails in it. . . . It was still pretty cold, there was still snow by the manure heap, the trees looked dead but there was already the scent of spring and the rooks were cawing loudly as they settled for their night's rest. I went up to the fence and stood for a long while peeping through a chink. I saw Nadenka come out into the porch and fix a mournful yearning gaze on the sky. . . . The spring wind was blowing straight into her pale dejected face. . . . It reminded her of the wind which roared at us on the ice-hill when she heard those four words, and her face became very, very sorrowful, a tear trickled down her cheek, and the poor child held out both arms as though begging the wind to bring her those words once more. And waiting for the wind I said in a low voice:
"I love you, Nadya!"
Mercy! The change that came over Nadenka! She uttered a cry, smiled all over her face and looking joyful, happy and beautiful, held out her arms to meet the wind.
And I went off to pack up. . . .
That was long ago. Now Nadenka is married; she married--whether of her own choice or not does not matter--a secretary of the Nobility Wardenship and now she has three children. That we once went tobogganning together, and that the wind brought her the words "I love you, Nadenka," is not forgotten; it is for her now the happiest, most touching, and beautiful memory in her life. . . .
But now that I am older I cannot understand why I uttered those words, what was my motive in that joke. . . .
[The end] |
