Выигрышный билет
Иван Дмитрич, человек средний, проживающий с семьей тысячу двести рублей в год и очень довольный своей судьбой, как-то после ужина сел на диван и стал читать газету. — Забыла я сегодня в газету поглядеть, — сказала его жена, убирая со стола. — Посмотри, нет ли там таблицы тиражей? — Да, есть, — ответил Иван Дмитрич. — А разве твой билет не пропал в залоге? — Нет, я во вторник носила проценты. — Какой номер? — Серия 9 499, билет 26. — Так-с… Посмотрим-с… 9 499 и 26. Иван Дмитрич не верил в лотерейное счастие и в другое время ни за что не стал бы глядеть в таблицу тиражей, но теперь от нечего делать и — благо, газета была перед глазами — он провел пальцем сверху вниз по номерам серий. И тотчас же, точно в насмешку над его неверием, не дальше как во второй строке сверху резко бросилась в глаза цифра 9 499! Не поглядев, какой номер билета, не проверяя себя, он быстро опустил газету на колени и, как будто кто плеснул ему на живот холодной водой, почувствовал под ложечкой приятный холодок: и щекотно, и страшно, и сладко! — Маша, 9 499 есть! — сказал он глухо. Жена поглядела на его удивленное, испуганное лицо и поняла, что он не шутит. — 9 499? — спросила она, бледнея и опуская на стол сложенную скатерть. — Да, да… Серьезно есть! — А номер билета? — Ах, да! Еще номер билета. Впрочем, постой… погоди. Нет, каково? Все-таки номер нашей серии есть! Все-таки, понимаешь… Иван Дмитрич, глядя на жену, улыбался широко и бессмысленно, как ребенок, которому показывают блестящую вещь. Жена тоже улыбалась: ей, как и ему, приятно было, что он назвал только серию и не спешит узнать номер счастливого билета. Томить и дразнить себя надеждой на возможное счастие — это так сладко, жутко! — Наша серия есть, — сказал Иван Дмитрич после долгого молчания. — Значит, есть вероятность, что мы выиграли. Только вероятность, но всё же она есть! — Ну, теперь взгляни. — Постой. Еще успеем разочароваться. Это во второй строке сверху, значит, выигрыш в 75 000. Это не деньги, а сила, капитал! И вдруг я погляжу сейчас в таблицу, а там — 26! А? Послушай, а что если мы в самом деле выиграли? Супруги стали смеяться и долго глядели друг на друга молча. Возможность счастья отуманила их, они не могли даже мечтать, сказать, на что им обоим нужны эти 75 000, что они купят, куда поедут. Думали они только о цифрах 9 499 и 75 000, рисовали их в своем воображении, а о самом счастье, которое было так возможно, им как-то не думалось. Иван Дмитрич, держа в руках газету, несколько раз прошелся из угла в угол и, только когда успокоился от первого впечатления, стал понемногу мечтать. — А что, если мы выиграли? — сказал он. — Ведь это новая жизнь, это катастрофа! Билет твой, но если бы он был моим, то я прежде всего, конечно, купил бы тысяч за 25 какую-нибудь недвижимость вроде имения; тысяч 10 на единовременные расходы: новая обстановка… путешествие, долги заплатить и прочее… Остальные 40 тысяч в банк под проценты… — Да, имение — это хорошо, — сказала жена, садясь и опуская на колени руки. — Где-нибудь в Тульской или Орловской губернии… Во-первых, дачи не нужно, во-вторых, все-таки доход. И в его воображении затолпились картины, одна другой ласковей, поэтичней, и во всех этих картинах он видел себя самого сытым, спокойным, здоровым, ему тепло, даже жарко! Вот он, поевши холодной, как лед, окрошки, лежит вверх животом на горячем песке у самой речки или в саду под липой… Жарко… Сынишка и дочь ползают возле, роются в песке или ловят в траве козявок. Он сладко дремлет, ни о чем не думает и всем телом чувствует, что ему не идти на службу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А надоело лежать, он идет на сенокос или в лес за грибами или же глядит, как мужики ловят неводом рыбу. Когда садится солнце, он берет простыню, мыло и плетется в купальню, где не спеша раздевается, долго разглаживает ладонями свою голую грудь и лезет в воду. А в воде, около матовых мыльных кругов суетятся рыбешки, качаются зеленые водоросли. После купанья чай со сливками и со сдобными кренделями… Вечером прогулка или винт с соседями. — Да, хорошо бы купить имение, — говорит жена, тоже мечтая, и по лицу ее видно, что она очарована своими мыслями. Иван Дмитрич рисует себе осень с дождями, с холодными вечерами и с бабьим летом. В это время нужно нарочно подольше гулять по саду, огороду, по берегу реки, чтобы хорошенько озябнуть, а потом выпить большую рюмку водки и закусить соленым рыжиком или укропным огурчиком и — выпить другую. Детишки бегут с огорода и тащат морковь и редьку, от которой пахнет свежей землей… А после развалиться на диване и не спеша рассматривать какой-нибудь иллюстрированный журнал, а потом прикрыть журналом лицо, расстегнуть жилетку, отдаться дремоте… За бабьим летом следует хмурое, ненастное время. Днем и ночью идет дождь, голые деревья плачут, ветер сыр и холоден. Собаки, лошади, куры — всё мокро, уныло, робко. Гулять негде, из дому выходить нельзя, целый день приходится шагать из угла в угол и тоскливо поглядывать на пасмурные окна. Скучно! Иван Дмитрич остановился и посмотрел на жену. — Я, знаешь, Маша, за границу поехал бы, — сказал он. И он стал думать о том, что хорошо бы поехать глубокой осенью за границу, куда-нибудь в южную Францию, Италию… Индию! — Я тоже непременно бы за границу поехала, — сказала жена. — Ну, посмотри номер билета! — Постой! Погоди… Он ходил по комнате и продолжал думать. Ему пришло на мысль: а что если в самом деле жена поедет за границу? Путешествовать приятно одному или же в обществе женщин легких, беззаботных, живущих минутой, а не таких, которые всю дорогу думают и говорят только о детях, вздыхают, пугаются и дрожат над каждой копейкой. Иван Дмитрич представил себе свою жену в вагоне со множеством узелков, корзинок, свертков; она о чем-то вздыхает и жалуется, что у нее от дороги разболелась голова, что у нее ушло много денег; то и дело приходится бегать на станцию за кипятком, бутербродами, водой… Обедать она не может, потому что это дорого… «А ведь она бы меня в каждой копейке усчитывала, — подумал он, взглянув на жену. — Билет-то ее, а не мой! Да и зачем ей за границу ехать? Чего она там не видала? Будет в номере сидеть да меня не отпускать от себя… Знаю!» И он первый раз в жизни обратил внимание на то, что его жена постарела, подурнела, вся насквозь пропахла кухней, а сам он еще молод, здоров, свеж, хоть женись во второй раз. «Конечно, всё это пустяки и глупости, — думал он, — но… зачем бы она поехала за границу? Что она там понимает? А ведь поехала бы… Воображаю… А на самом деле для нее что Неаполь, что Клин — всё едино. Только бы мне помешала. Я бы у нее в зависимости был. Воображаю, как бы только получила деньги, то сейчас бы их по-бабьи под шесть замков… От меня будет прятать… Родне своей будет благотворить, а меня в каждой копейке усчитает». Вспомнил Иван Дмитрич родню. Все эти братцы, сестрицы, тетеньки, дяденьки, узнав про выигрыш, приползут, начнут нищенски клянчить, маслено улыбаться, лицемерить. Противные, жалкие люди! Если им дать, то они еще попросят; а отказать — будут клясть, сплетничать, желать всяких напастей. Иван Дмитрич припоминал своих родственников, и их лица, на которые он прежде глядел безразлично, казались ему теперь противными, ненавистными. «Это такие гадины!» — думал он. И лицо жены стало казаться тоже противным, ненавистным. В душе его закипала против нее злоба, и он со злорадством думал: «Ничего не смыслит в деньгах, а потому скупа. Если бы выиграла, дала бы мне только сто рублей, а остальные — под замок». И он уже не с улыбкою, а с ненавистью глядел на жену. Она тоже взглянула на него, и тоже с ненавистью и со злобой. У нее были свои радужные мечты, свои планы, свои соображения; она отлично понимала, о чем мечтает ее муж. Она знала, кто первый протянул бы лапу к ее выигрышу. «На чужой-то счет хорошо мечтать! — говорил ее взгляд. — Нет, ты не смеешь!» Муж понял ее взгляд; ненависть заворочалась у него в груди, и, чтобы досадить своей жене, он назло ей быстро заглянул на четвертую страницу газеты и провозгласил с торжеством: — Серия 9 499, билет 46! Но не 26! Надежда и ненависть обе разом исчезли, и тотчас же Ивану Дмитричу и его жене стало казаться, что их комнаты темны, малы и низки, что ужин, который они съели, не насыщает, а только давит под желудком, что вечера длинны и скучны… — Чёрт знает что, — сказал Иван Дмитрич, начиная капризничать. — Куда ни ступишь, везде бумажки под ногами, крошки, какая-то скорлупа. Никогда не подметают в комнатах! Придется из дому уходить, чёрт меня подери совсем. Уйду и повешусь на первой попавшейся осине.
The Lottery Ticket
IVAN DMITRITCH, a middle-class man who lived with his family on an income of twelve hundred a year and was very well satisfied with his lot, sat down on the sofa after supper and began reading the newspaper.
"I forgot to look at the newspaper today," his wife said to him as she cleared the table. "Look and see whether the list of drawings is there."
"Yes, it is," said Ivan Dmitritch; "but hasn't your ticket lapsed?"
"No; I took the interest on Tuesday."
"What is the number?"
"Series 9,499, number 26."
"All right . . . we will look . . . 9,499 and 26."
Ivan Dmitritch had no faith in lottery luck, and would not, as a rule, have consented to look at the lists of winning numbers, but now, as he had nothing else to do and as the newspaper was before his eyes, he passed his finger downwards along the column of numbers. And immediately, as though in mockery of his scepticism, no further than the second line from the top, his eye was caught by the figure 9,499! Unable to believe his eyes, he hurriedly dropped the paper on his knees without looking to see the number of the ticket, and, just as though some one had given him a douche of cold water, he felt an agreeable chill in the pit of the stomach; tingling and terrible and sweet!
"Masha, 9,499 is there!" he said in a hollow voice.
His wife looked at his astonished and panic-stricken face, and realized that he was not joking.
"9,499?" she asked, turning pale and dropping the folded tablecloth on the table.
"Yes, yes . . . it really is there!"
"And the number of the ticket?"
"Oh, yes! There's the number of the ticket too. But stay . . . wait! No, I say! Anyway, the number of our series is there! Anyway, you understand. . . ."
Looking at his wife, Ivan Dmitritch gave a broad, senseless smile, like a baby when a bright object is shown it. His wife smiled too; it was as pleasant to her as to him that he only mentioned the series, and did not try to find out the number of the winning ticket. To torment and tantalize oneself with hopes of possible fortune is so sweet, so thrilling!
"It is our series," said Ivan Dmitritch, after a long silence. "So there is a probability that we have won. It's only a probability, but there it is!"
"Well, now look!"
"Wait a little. We have plenty of time to be disappointed. It's on the second line from the top, so the prize is seventy-five thousand. That's not money, but power, capital! And in a minute I shall look at the list, and there -- 26! Eh? I say, what if we really have won?"
The husband and wife began laughing and staring at one another in silence. The possibility of winning bewildered them; they could not have said, could not have dreamed, what they both needed that seventy-five thousand for, what they would buy, where they would go. They thought only of the figures 9,499 and 75,000 and pictured them in their imagination, while somehow they could not think of the happiness itself which was so possible.
Ivan Dmitritch, holding the paper in his hand, walked several times from corner to corner, and only when he had recovered from the first impression began dreaming a little.
"And if we have won," he said -- "why, it will be a new life, it will be a transformation! The ticket is yours, but if it were mine I should, first of all, of course, spend twenty-five thousand on real property in the shape of an estate; ten thousand on immediate expenses, new furnishing . . . travelling . . . paying debts, and so on. . . . The other forty thousand I would put in the bank and get interest on it."
"Yes, an estate, that would be nice," said his wife, sitting down and dropping her hands in her lap.
"Somewhere in the Tula or Oryol provinces. . . . In the first place we shouldn't need a summer villa, and besides, it would always bring in an income."
And pictures came crowding on his imagination, each more gracious and poetical than the last. And in all these pictures he saw himself well-fed, serene, healthy, felt warm, even hot! Here, after eating a summer soup, cold as ice, he lay on his back on the burning sand close to a stream or in the garden under a lime-tree. . . . It is hot. . . . His little boy and girl are crawling about near him, digging in the sand or catching ladybirds in the grass. He dozes sweetly, thinking of nothing, and feeling all over that he need not go to the office today, tomorrow, or the day after. Or, tired of lying still, he goes to the hayfield, or to the forest for mushrooms, or watches the peasants catching fish with a net. When the sun sets he takes a towel and soap and saunters to the bathing-shed, where he undresses at his leisure, slowly rubs his bare chest with his hands, and goes into the water. And in the water, near the opaque soapy circles, little fish flit to and fro and green water-weeds nod their heads. After bathing there is tea with cream and milk rolls. . . . In the evening a walk or _vint_ with the neighbours.__
"Yes, it would be nice to buy an estate," said his wife, also dreaming, and from her face it was evident that she was enchanted by her thoughts.
Ivan Dmitritch pictured to himself autumn with its rains, its cold evenings, and its St. Martin's summer. At that season he would have to take longer walks about the garden and beside the river, so as to get thoroughly chilled, and then drink a big glass of vodka and eat a salted mushroom or a soused cucumber, and then -- drink another. . . . The children would come running from the kitchen-garden, bringing a carrot and a radish smelling of fresh earth. . . . And then, he would lie stretched full length on the sofa, and in leisurely fashion turn over the pages of some illustrated magazine, or, covering his face with it and unbuttoning his waistcoat, give himself up to slumber.
The St. Martin's summer is followed by cloudy, gloomy weather. It rains day and night, the bare trees weep, the wind is damp and cold. The dogs, the horses, the fowls -- all are wet, depressed, downcast. There is nowhere to walk; one can't go out for days together; one has to pace up and down the room, looking despondently at the grey window. It is dreary!
Ivan Dmitritch stopped and looked at his wife.
"I should go abro ad, you know, Masha," he said.
And he began thinking how nice it would be in late autumn to go abroad somewhere to the South of France . . . to Italy . . . . to India!
"I should certainly go abroad too," his wife said. "But look at the number of the ticket!"
"Wait, wait! . . ."
He walked about the room and went on thinking. It occurred to him: what if his wife really did go abroad? It is pleasant to travel alone, or in the society of light, careless women who live in the present, and not such as think and talk all the journey about nothing but their children, sigh, and tremble with dismay over every farthing. Ivan Dmitritch imagined his wife in the train with a multitude of parcels, baskets, and bags; she would be sighing over something, complaining that the train made her head ache, that she had spent so much money. . . . At the stations he would continually be having to run for boiling water, bread and butter. . . . She wouldn't have dinner because of its being too dear. . . .
"She would begrudge me every farthing," he thought, with a glance at his wife. "The lottery ticket is hers, not mine! Besides, what is the use of her going abroad? What does she want there? She would shut herself up in the hotel, and not let me out of her sight. . . . I know!"
And for the first time in his life his mind dwelt on the fact that his wife had grown elderly and plain, and that she was saturated through and through with the smell of cooking, while he was still young, fresh, and healthy, and might well have got married again.
"Of course, all that is silly nonsense," he thought; "but . . . why should she go abroad? What would she make of it? And yet she would go, of course. . . . I can fancy . . . In reality it is all one to her, whether it is Naples or Klin. She would only be in my way. I should be dependent upon her. I can fancy how, like a regular woman, she will lock the money up as soon as she gets it. . . . She will hide it from me. . . . She will look after her relations and grudge me every farthing."
Ivan Dmitritch thought of her relations. All those wretched brothers and sisters and aunts and uncles would come crawling about as soon as they heard of the winning ticket, would begin whining like beggars, and fawning upon them with oily, hypocritical smiles. Wretched, detestable people! If they were given anything, they would ask for more; while if they were refused, they would swear at them, slander them, and wish them every kind of misfortune.
Ivan Dmitritch remembered his own relations, and their faces, at which he had looked impartially in the past, struck him now as repulsive and hateful.
"They are such reptiles!" he thought.
And his wife's face, too, struck him as repulsive and hateful. Anger surged up in his heart against her, and he thought malignantly:
"She knows nothing about money, and so she is stingy. If she won it she would give me a hundred roubles, and put the rest away under lock and key."
And he looked at his wife, not with a smile now, but with hatred. She glanced at him too, and also with hatred and anger. She had her own daydreams, her own plans, her own reflections; she understood perfectly well what her husband's dreams were. She knew who would be the first to try and grab her winnings.
"It's very nice making daydreams at other people's expense!" is what her eyes expressed. "No, don't you dare!"
Her husband understood her look; hatred began stirring again in his breast, and in order to annoy his wife he glanced quickly, to spite her at the fourth page on the newspaper and read out triumphantly:
"Series 9,499, number 46! Not 26!"
Hatred and hope both disappeared at once, and it began immediately to seem to Ivan Dmitritch and his wife that their rooms were dark and small and low-pitched, that the supper they had been eating was not doing them good, but lying heavy on their stomachs, that the evenings were long and wearisome. . . .
"What the devil's the meaning of it?" said Ivan Dmitritch, beginning to be ill-humoured. "Wherever one steps there are bits of paper under one's feet, crumbs, husks. The rooms are never swept! One is simply forced to go out. Damnation take my soul entirely! I shall go and hang myself on the first aspen-tree!"
-THE END- |
