Устрицы
Мне не нужно слишком напрягать память, чтобы во всех подробностях вспомнить дождливые осенние сумерки, когда я стою с отцом на одной из многолюдных московских улиц и чувствую, как мною постепенно овладевает странная болезнь. Боли нет никакой, но ноги мои подгибаются, слова останавливаются поперек горла, голова бессильно склоняется набок… По-видимому, я сейчас должен упасть и потерять сознание. Попади я в эти минуты в больницу, доктора должны были бы написать на моей доске: Fames — болезнь, которой нет в медицинских учебниках. Возле меня на тротуаре стоит мой родной отец в поношенном летнем пальто и триковой шапочке, из которой торчит белеющий кусочек ваты. На его ногах большие, тяжелые калоши. Суетный человек, боясь, чтобы люди не увидели, что он носит калоши на босую ногу, натянул на голени старые голенища. Этот бедный, глуповатый чудак, которого я люблю тем сильнее, чем оборваннее и грязнее делается его летнее франтоватое пальто, пять месяцев тому назад прибыл в столицу искать должности по письменной части. Все пять месяцев он шатался по городу, просил дела и только сегодня решился выйти на улицу просить милостыню… Против нас большой трехэтажный дом с синей вывеской: «Трактир». Голова моя слабо откинута назад и набок, и я поневоле гляжу вверх, на освещенные окна трактира. В окнах мелькают человеческие фигуры. Виден правый бок оркестриона, две олеографии, висячие лампы… Вглядываясь в одно из окон, я усматриваю белеющее пятно. Пятно это неподвижно и своими прямолинейными контурами резко выделяется из общего темно-коричневого фона. Я напрягаю зрение и в пятне узнаю белую стенную вывеску. На ней что-то написано, но что именно — не видно… Полчаса я не отрываю глаз от вывески. Своею белизною она притягивает мои глаза и словно гипнотизирует мой мозг. Я стараюсь прочесть, но старания мои тщетны. Наконец странная болезнь вступает в свои права. Шум экипажей начинает казаться мне громом, в уличной вони различаю я тысячи запахов, глаза мои в трактирных лампах и уличных фонарях видят ослепительные молнии. Мои пять чувств напряжены и хватают через норму. Я начинаю видеть то, чего не видел ранее. — Устрицы… — разбираю я на вывеске. Странное слово! Прожил я на земле ровно восемь лет и три месяца, но ни разу не слыхал этого слова. Что оно значит? Не есть ли это фамилия хозяина трактира? Но ведь вывески с фамилиями вешаются на дверях, а не на стенах! — Папа, что значит устрицы? — спрашиваю я хриплым голосом, силясь повернуть лицо в сторону отца. Отец мой не слышит. Он всматривается в движения толпы и провожает глазами каждого прохожего… По его глазам я вижу, что он хочет сказать что-то прохожим, но роковое слово тяжелой гирей висит на его дрожащих губах и никак не может сорваться. За одним прохожим он даже шагнул и тронул его за рукав, но когда тот обернулся, он сказал «виноват», сконфузился и попятился назад. — Папа, что значит устрицы? — повторяю я. — Это такое животное… Живет в море… Я мигом представляю себе это неведомое морское животное. Оно должно быть чем-то средним между рыбой и раком. Так как оно морское, то из него приготовляют, конечно, очень вкусную горячую уху с душистым перцем и лавровым листом, кисловатую селянку с хрящиками, раковый соус, холодное с хреном… Я живо воображаю себе, как приносят с рынка это животное, быстро чистят его, быстро суют в горшок… быстро, быстро, потому что всем есть хочется… ужасно хочется! Из кухни несется запах рыбного жаркого и ракового супа. Я чувствую, как этот запах щекочет мое нёбо, ноздри, как он постепенно овладевает всем моим телом… Трактир, отец, белая вывеска, мои рукава — всё пахнет этим запахом, пахнет до того сильно, что я начинаю жевать. Я жую и делаю глотки, словно и в самом деле в моем рту лежит кусок морского животного… Ноги мои гнутся от наслаждения, которое я чувствую, и я, чтобы не упасть, хватаю отца за рукав и припадаю к его мокрому летнему пальто. Отец дрожит и жмется. Ему холодно… — Папа, устрицы постные или скоромные? — спрашиваю я. — Их едят живыми… — говорит отец. — Они в раковинах, как черепахи, но… из двух половинок. Вкусный запах мгновенно перестает щекотать мое тело, и иллюзия пропадает… Теперь я всё понимаю! — Какая гадость, — шепчу я, — какая гадость! Так вот что значит устрицы! Я воображаю себе животное, похожее на лягушку. Лягушка сидит в раковине, глядит оттуда большими блестящими глазами и играет своими отвратительными челюстями. Я представляю себе, как приносят с рынка это животное в раковине, с клешнями, блестящими глазами и со склизкой кожей… Дети все прячутся, а кухарка, брезгливо морщась, берет животное за клешню, кладет его на тарелку и несет в столовую. Взрослые берут его и едят… едят живьем, с глазами, с зубами, с лапками! А оно пищит и старается укусить за губу… Я морщусь, но… но зачем же зубы мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его вкус и запах. Одно животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего… Я ем и этих… Наконец ем салфетку, тарелку, калоши отца, белую вывеску… Ем всё, что только попадется мне на глаза, потому что я чувствую, что только от еды пройдет моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть! — Дайте устриц! Дайте мне устриц! — вырывается из моей груди крик, и я протягиваю вперед руки. — Помогите, господа! — слышу я в это время глухой, придушенный голос отца. — Совестно просить, но — боже мой! — сил не хватает! — Дайте устриц! — кричу я, теребя отца за фалды. — А ты разве ешь устриц? Такой маленький! — слышу я возле себя смех. Перед нами стоят два господина в цилиндрах и со смехом глядят мне в лицо. — Ты, мальчуган, ешь устриц? В самом деле? Это интересно! Как же ты их ешь? Помню, чья-то сильная рука тащит меня к освещенному трактиру. Через минуту собирается вокруг толпа и глядит на меня с любопытством и смехом. Я сижу за столом и ем что-то склизкое, соленое, отдающее сыростью и плесенью. Я ем с жадностью, не жуя, не глядя и не осведомляясь, что я ем. Мне кажется, что если я открою глаза, то непременно увижу блестящие глаза, клешни и острые зубы… Я вдруг начинаю жевать что-то твердое. Слышится хрустенье. — Ха-ха! Он раковины ест! — смеется толпа. — Дурачок, разве это можно есть? Засим я помню страшную жажду. Я лежу на своей постели и не могу уснуть от изжоги и странного вкуса, который я чувствую в своем горячем рту. Отец мой ходит из угла в угол и жестикулирует руками. — Я, кажется, простудился, — бормочет он. — Что-то такое чувствую в голове… Словно сидит в ней кто-то… А может быть, это оттого, что я не… тово… не ел сегодня… Я, право, странный какой-то, глупый… Вижу, что эти господа платят за устриц десять рублей, отчего бы мне не подойти и не попросить у них несколько… взаймы? Наверное бы дали. К утру я засыпаю, и мне снится лягушка с клешнями, сидящая в раковине и играющая глазами. В полдень просыпаюсь от жажды и ищу глазами отца: он всё еще ходит и жестикулирует…
Oysters
I NEED no great effort of memory to recall, in every detail, the rainy autumn evening when I stood with my father in one of the more frequented streets of Moscow, and felt that I was gradually being overcome by a strange illness. I had no pain at all, but my legs were giving way under me, the words stuck in my throat, my head slipped weakly on one side . . . It seemed as though, in a moment, I must fall down and lose consciousness.
If I had been taken into a hospital at that minute, the doctors would have had to write over my bed: Fames, a disease which is not in the manuals of medicine.
Beside me on the pavement stood my father in a shabby summer overcoat and a serge cap, from which a bit of white wadding was sticking out. On his feet he had big heavy goloshes. Afraid, vain man, that people would see that his feet were bare under his goloshes, he had drawn the tops of some old boots up round the calves of his legs.
This poor, foolish, queer creature, whom I loved the more warmly the more ragged and dirty his smart summer overcoat became, had come to Moscow, five months before, to look for a job as copying-clerk. For those five months he had been trudging about Moscow looking for work, and it was only on that day that he had brought himself to go into the street to beg for alms.
Before us was a big house of three storeys, adorned with a blue signboard with the word "Restaurant" on it. My head was drooping feebly backwards and on one side, and I could not help looking upwards at the lighted windows of the restaurant. Human figures were flitting about at the windows. I could see the right side of the orchestrion, two oleographs, hanging lamps . . . . Staring into one window, I saw a patch of white. The patch was motionless, and its rectangular outlines stood out sharply against the dark, brown background. I looked intently and made out of the patch a white placard on the wall. Something was written on it, but what it was, I could not see. . .
For half an hour I kept my eyes on the placard. Its white attracted my eyes, and, as it were, hypnotised my brain. I tried to read it, but my efforts were in vain.
At last the strange disease got the upper hand.
The rumble of the carriages began to seem like thunder, in the stench of the street I distinguished a thousand smells. The restaurant lights and the lamps dazzled my eyes like lightning. My five senses were overstrained and sensitive beyond the normal. I began to see what I had not seen before.
"Oysters . . ." I made out on the placard.
A strange word! I had lived in the world eight years and three months, but had never come across that word. What did it mean? Surely it was not the name of the restaurant-keeper? But signboards with names on them always hang outside, not on the walls indoors!
"Papa, what does 'oysters' mean?" I asked in a husky voice, making an effort to turn my face towards my father.
My father did not hear. He was keeping a watch on the movements of the crowd, and following every passer-by with his eyes. . . . From his eyes I saw that he wanted to say something to the passers-by, but the fatal word hung like a heavy weight on his trembling lips and could not be flung off. He even took a step after one passer-by and touched him on the sleeve, but when he turned round, he said, "I beg your pardon," was overcome with confusion, and staggered back.
"Papa, what does 'oysters' mean?" I repeated.
"It is an animal . . . that lives in the sea."
I instantly pictured to myself this unknown marine animal. . . . I thought it must be something midway between a fish and a crab. As it was from the sea they made of it, of course, a very nice hot fish soup with savoury pepper and laurel leaves, or broth with vinegar and fricassee of fish and cabbage, or crayfish sauce, or served it cold with horse-radish. . . . I vividly imagined it being brought from the market, quickly cleaned, quickly put in the pot, quickly, quickly, for everyone was hungry . . . awfully hungry! From the kitchen rose the smell of hot fish and crayfish soup.
I felt that this smell was tickling my palate and nostrils, that it was gradually taking possession of my whole body. . . . The restaurant, my father, the white placard, my sleeves were all smelling of it, smelling so strongly that I began to chew. I moved my jaws and swallowed as though I really had a piece of this marine animal in my mouth . . .
My legs gave way from the blissful sensation I was feeling, and I clutched at my father's arm to keep myself from falling, and leant against his wet summer overcoat. My father was trembling and shivering. He was cold . . .
"Papa, are oysters a Lenten dish?" I asked.
"They are eaten alive . . ." said my father. "They are in shells like tortoises, but . . . in two halves."
The delicious smell instantly left off affecting me, and the illusion vanished. . . . Now I understood it all!
"How nasty," I whispered, "how nasty!"
So that's what "oysters" meant! I imagined to myself a creature like a frog. A frog sitting in a shell, peeping out from it with big, glittering eyes, and moving its revolting jaws. I imagined this creature in a shell with claws, glittering eyes, and a slimy skin, being brought from the market. . . . The children would all hide while the cook, frowning with an air of disgust, would take the creature by its claw, put it on a plate, and carry it into the dining-room. The grown-ups would take it and eat it, eat it alive with its eyes, its teeth, its legs! While it squeaked and tried to bite their lips. . . .
I frowned, but . . . but why did my teeth move as though I were munching? The creature was loathsome, disgusting, terrible, but I ate it, ate it greedily, afraid of distinguishing its taste or smell. As soon as I had eaten one, I saw the glittering eyes of a second, a third . . . I ate them too. . . . At last I ate the table-napkin, the plate, my father's goloshes, the white placard . . . I ate everything that caught my eye, because I felt that nothing but eating would take away my illness. The oysters had a terrible look in their eyes and were loathsome. I shuddered at the thought of them, but I wanted to eat! To eat!
"Oysters! Give me some oysters!" was the cry that broke from me and I stretched out my hand.
"Help us, gentlemen!" I heard at that moment my father say, in a hollow and shaking voice. "I am ashamed to ask but--my God!--I can bear no more!"
"Oysters!" I cried, pulling my father by the skirts of his coat.
"Do you mean to say you eat oysters? A little chap like you!" I heard laughter close to me.
Two gentlemen in top hats were standing before us, looking into my face and laughing.
"Do you really eat oysters, youngster? That's interesting! How do you eat them?"
I remember that a strong hand dragged me into the lighted restaurant. A minute later there was a crowd round me, watching me with curiosity and amusement. I sat at a table and ate something slimy, salt with a flavour of dampness and mouldiness. I ate greedily without chewing, without looking and trying to discover what I was eating. I fancied that if I opened my eyes I should see glittering eyes, claws, and sharp teeth.
All at once I began biting something hard, there was a sound of a scrunching.
"Ha, ha! He is eating the shells," laughed the crowd. "Little silly, do you suppose you can eat that?"
After that I remember a terrible thirst. I was lying in my bed, and could not sleep for heartburn and the strange taste in my parched mouth. My father was walking up and down, gesticulating with his hands.
"I believe I have caught cold," he was muttering. "I've a feeling in my head as though someone were sitting on it. . . . Perhaps it is because I have not . . . er . . . eaten anything to-day. . . . I really am a queer, stupid creature. . . . I saw those gentlemen pay ten roubles for the oysters. Why didn't I go up to them and ask them . . . to lend me something? They would have given something."
Towards morning, I fell asleep and dreamt of a frog sitting in a shell, moving its eyes. At midday I was awakened by thirst, and looked for my father: he was still walking up and down and gesticulating.
[The end] | 
