Студент
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой. Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой. Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей. – Вот вам и зима пришла назад, – сказал студент, подходя к костру. – Здравствуйте! Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо. – Не узнала, бог с тобой, – сказала она. – Богатым быть. Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее всё время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой. – Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, – сказал студент, протягивая к огню руки. – Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь! Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил: – Небось, была на двенадцати евангелиях? – Была, – ответила Василиса. – Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед… Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били… Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента. – Пришли к первосвященнику, – продолжал он, – Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тот час же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери… Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания… Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль. Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха. Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение… Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра. И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой. А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
The Student
AT first the weather was fine and still. The thrushes were calling, and in the swamps close by something alive droned pitifully with a sound like blowing into an empty bottle. A snipe flew by, and the shot aimed at it rang out with a gay, resounding note in the spring air. But when it began to get dark in the forest a cold, penetrating wind blew inappropriately from the east, and everything sank into silence. Needles of ice stretched across the pools, and it felt cheerless, remote, and lonely in the forest. There was a whiff of winter.
Ivan Velikopolsky, the son of a sacristan, and a student of the clerical academy, returning home from shooting, walked all the time by the path in the water-side meadow. His fingers were numb and his face was burning with the wind. It seemed to him that the cold that had suddenly come on had destroyed the order and harmony of things, that nature itself felt ill at ease, and that was why the evening darkness was falling more rapidly than usual. All around it was deserted and peculiarly gloomy. The only light was one gleaming in the widows' gardens near the river; the village, over three miles away, and everything in the distance all round was plunged in the cold evening mist. The student remembered that, as he went out from the house, his mother was sitting barefoot on the floor in the entry, cleaning the samovar, while his father lay on the stove coughing; as it was Good Friday nothing had been cooked, and the student was terribly hungry. And now, shrinking from the cold, he thought that just such a wind had blown in the days of Rurik and in the time of Ivan the Terrible and Peter, and in their time there had been just the same desperate poverty and hunger, the same thatched roofs with holes in them, ignorance, misery, the same desolation around, the same darkness, the same feeling of oppression -- all these had existed, did exist, and would exist, and the lapse of a thousand years would make life no better. And he did not want to go home.
The gardens were called the widows' because they were kept by two widows, mother and daughter. A camp fire was burning brightly with a crackling sound, throwing out light far around on the ploughed earth. The widow Vasilisa, a tall, fat old woman in a man's coat, was standing by and looking thoughtfully into the fire; her daughter Lukerya, a little pock-marked woman with a stupid-looking face, was sitting on the ground, washing a caldron and spoons. Apparently they had just had supper. There was a sound of men's voices; it was the labourers watering their horses at the river.
"Here you have winter back again," said the student, going up to the camp fire. "Good evening."
Vasilisa started, but at once recognized him and smiled cordially.
"I did not know you; God bless you," she said.
"You'll be rich."
They talked. Vasilisa, a woman of experience, who had been in service with the gentry, first as a wet-nurse, afterwards as a children's nurse, expressed herself with refinement, and a soft, sedate smile never left her face; her daughter Lukerya, a village peasant woman, who had been beaten by her husband, simply screwed up her eyes at the student and said nothing, and she had a strange expression like that of a deaf mute.
"At just such a fire the Apostle Peter warmed himself," said the student, stretching out his hands to the fire, "so it must have been cold then, too. Ah, what a terrible night it must have been, granny! An utterly dismal long night!"
He looked round at the darkness, shook his head abruptly and asked:
"No doubt you have been at the reading of the Twelve Gospels?"
"Yes, I have," answered Vasilisa.
"If you remember at the Last Supper Peter said to Jesus, 'I am ready to go with Thee into darkness and unto death.' And our Lord answered him thus: 'I say unto thee, Peter, before the cock croweth thou wilt have denied Me thrice.' After the supper Jesus went through the agony of death in the garden and prayed, and poor Peter was weary in spirit and faint, his eyelids were heavy and he could not struggle against sleep. He fell asleep. Then you heard how Judas the same night kissed Jesus and betrayed Him to His tormentors. They took Him bound to the high priest and beat Him, while Peter, exhausted, worn out with misery and alarm, hardly awake, you know, feeling that something awful was just going to happen on earth, followed behind. . . . He loved Jesus passionately, intensely, and now he saw from far off how He was beaten. . ."
Lukerya left the spoons and fixed an immovable stare upon the student.
"They came to the high priest's," he went on; "they began to question Jesus, and meantime the labourers made a fire in the yard as it was cold, and warmed themselves. Peter, too, stood with them near the fire and warmed himself as I am doing. A woman, seeing him, said: 'He was with Jesus, too' -- that is as much as to say that he, too, should be taken to be questioned. And all the labourers that were standing near the fire must have looked sourly and suspiciously at him, because he was confused and said: 'I don't know Him.' A little while after again someone recognized him as one of Jesus' disciples and said: 'Thou, too, art one of them,' but again he denied it. And for the third time someone turned to him: 'Why, did I not see thee with Him in the garden to-day?' For the third time he denied it. And immediately after that time the cock crowed, and Peter, looking from afar off at Jesus, remembered the words He had said to him in the evening. . . . He remembered, he came to himself, went out of the yard and wept bitterly -- bitterly. In the Gospel it is written: 'He went out and wept bitterly.' I imagine it: the still, still, dark, dark garden, and in the stillness, faintly audible, smothered sobbing. . ."
T he student sighed and sank into thought. Still smiling, Vasilisa suddenly gave a gulp, big tears flowed freely down her cheeks, and she screened her face from the fire with her sleeve as though ashamed of her tears, and Lukerya, staring immovably at the student, flushed crimson, and her expression became strained and heavy like that of someone enduring intense pain.
The labourers came back from the river, and one of them riding a horse was quite near, and the light from the fire quivered upon him. The student said good-night to the widows and went on. And again the darkness was about him and his fingers began to be numb. A cruel wind was blowing, winter really had come back and it did not feel as though Easter would be the day after to-morrow.
Now the student was thinking about Vasilisa: since she had shed tears all that had happened to Peter the night before the Crucifixion must have some relation to her. . . .
He looked round. The solitary light was still gleaming in the darkness and no figures could be seen near it now. The student thought again that if Vasilisa had shed tears, and her daughter had been troubled, it was evident that what he had just been telling them about, which had happened nineteen centuries ago, had a relation to the present -- to both women, to the desolate village, to himself, to all people. The old woman had wept, not because he could tell the story touchingly, but because Peter was near to her, because her whole being was interested in what was passing in Peter's soul.
And joy suddenly stirred in his soul, and he even stopped for a minute to take breath. "The past," he thought, "is linked with the present by an unbroken chain of events flowing one out of another." And it seemed to him that he had just seen both ends of that chain; that when he touched one end the other quivered.
When he crossed the river by the ferry boat and afterwards, mounting the hill, looked at his village and towards the west where the cold crimson sunset lay a narrow streak of light, he thought that truth and beauty which had guided human life there in the garden and in the yard of the high priest had continued without interruption to this day, and had evidently always been the chief thing in human life and in all earthly life, indeed; and the feeling of youth, health, vigour -- he was only twenty-two -- and the inexpressible sweet expectation of happiness, of unknown mysterious happiness, took possession of him little by little, and life seemed to him enchanting, marvellous, and full of lofty meaning.
-THE END- |
