То была она!
— Расскажите нам что-нибудь, Петр Иванович! — сказали девицы. Полковник покрутил свой седой ус, крякнул и начал: «Это было в 1843 году, когда наш полк стоял под Ченстоховом. А надо вам заметить, сударыни мои, зима в том году стояла лютая, так что не проходило ни одного дня, чтобы часовые не отмораживали себе носов или вьюга не засыпала бы снегом дорог. Трескучий морозище как стал в конце октября, так и продержался вплоть до самого апреля. В те поры, надо вам заметить, я не выглядел таким старым, прокопченным чубуком, как теперь, а был, можете себе представить, молодец-молодцом, кровь с молоком, красавец-мужчина, одним словом. Франтил я, как павлин, сорил деньгами направо и налево и закручивал свои усы, как ни один прапорщик в свете. Бывало, стоило мне только моргнуть глазом, звякнуть шпорой и крутнуть ус — и самая гордая красавица обращалась в послушного ягненка. Жаден я был до женщин, как паук до мух, и если бы, сударыни мои, я стал сейчас перечислять вам полячек и жидовочек, которые в свое время висли на моей шее, то, смею вас уверить, в математике не хватило бы чисел… Прибавьте ко всему этому, что я состоял полковым адъютантом, отлично танцевал мазурку и был женат на прехорошенькой женщине, упокой господи ее душу. А какой я был сорванец, буйная головушка, вы и представить себе не можете. Если в уезде случалась какая-нибудь амурная кувырколлегия, если кто-нибудь вырывал жиду пейсы или бил по мордасам шляхтича, то так и знали, что это подпоручик Вывертов натворил. В качестве адъютанта мне много приходилось рыскать по уезду. То я ездил овес или сено покупать, то продавал жидам и панам бракованных лошадей, а чаще всего, сударыни мои, под видом службы, скакал к панночкам на рандеву или к богатым помещикам поиграть в картишки… В ночь под Рождество, как теперь помню, я ехал из Ченстохова в деревню Шевелки, куда послали меня по служебным надобностям. Погода была, я вам доложу, нестерпимая… Мороз трещал и сердился, так что даже лошади крякали, а я и мой возница в какие-нибудь полчаса обратились в две сосульки… С морозом еще можно мириться, куда ни шло, но представьте себе, на полдороге вдруг поднялась метель. Белый саван закружился, завертелся, как чёрт перед заутреней, ветер застонал, точно у него жену отняли, дорога исчезла… Не больше как в десять минут меня, возницу и лошадей облепило снегом. — Ваше благородие, мы с дороги сбились! — говорит возница. — Ах, чёрт возьми! Что же ты, болван, глядел? Ну, поезжай прямо, авось, наткнемся на жилье! Ну-с, ехали мы, ехали, кружились-кружились, и этак к полночи наши кони уперлись в ворота имения, как теперь помню, графа Боядловского, богатого поляка. Поляки и жиды для меня всё равно что хрен после обеда, но, надо правду сказать, шляхта гостеприимный народ и нет горячей женщин, как панночки… Нас впустили… Сам граф Боядловский жил в ту пору в Париже, и нас принял его управляющий, поляк Казимир Хапцинский. Помню, не прошло и часа, как я уже сидел во флигеле управляющего, миндальничал с его женой, пил и играл в карты. Выиграв пять червонцев и напившись, я попросился спать. За неимением места во флигеле, мне отвели комнату в графских хоромах. — Вы не боитесь привидений? — спросил управляющий, вводя меня в небольшую комнату, прилегающую к громадной пустой зале, полной холода и потемок. — А разве тут есть привидения? — спросил я, слушая, как глухое эхо повторяет мои слова и шаги. — Не знаю, — засмеялся поляк, — но мне кажется, что это место самое подходящее для привидений и нечистых духов. Я хорошо заложил за галстук и был пьян, как сорок тысяч сапожников, но, признаться, от таких слов меня обдало холодком. Чёрт побери, лучше сотня черкесов, чем одно привидение! Но делать было нечего, я разделся и лег… Моя свечка освещала стены еле-еле, а на стенах, можете себе представить, портреты предков, один страшнее другого, старинное оружие, охотничьи рога и прочая фантасмагория… Тишина стояла, как в могиле, только в соседней зале шуршали мыши и потрескивала рассохшаяся мебель. А за окном творилось что-то адское… Ветер отпевал кого-то, деревья гнулись с воем и плачем; какая-то чертовщинка, должно быть, ставня, жалобно скрипела и стучала по оконной раме. Прибавьте ко всему этому, что у меня кружилась голова, а с головой и весь мир… Когда я закрывал глаза, мне казалось, что моя кровать носилась по всему пустому дому и играла в чехарду с духами. Чтобы уменьшить свой страх, я первым долгом потушил свечу, так как пустующие комнаты при свете гораздо страшней, чем в потемках…» Три девицы, слушавшие полковника, придвинулись поближе к рассказчику и уставились на него неподвижными глазами. «Ну-с, — продолжал полковник, — как я ни старался уснуть, сон бежал от меня. То мне казалось, что воры лезут в окно, то слышался чей-то шёпот, то кто-то касался моего плеча — вообще чудилась чертовщина, какая знакома всякому, кто когда-нибудь находился в нервном напряжении. Но, можете себе представить, среди чертовщины и хаоса звуков я явственно различаю звук, похожий на шлепанье туфель. Прислушиваюсь — и что бы вы думали? — слышу я, кто-то подходит к моей двери, кашляет и отворяет ее… — Кто здесь? — спрашиваю я, поднимаясь. — Это я… не бойся! — отвечает женский голос. Я направился к двери… Прошло несколько секунд, и я почувствовал, как две женские ручки, мягкие, как гагачий пух, легли мне на плечи. — Я люблю тебя… Ты для меня дороже жизни, — сказал женский мелодический голосок. Горячее дыхание коснулось моей щеки… Забыв про метель, про духов, про всё на свете, я обхватил рукой талию… и какую талию! Такие талии природа может изготовлять только по особому заказу, раз в десять лет… Тонкая, точно выточенная, горячая, эфемерная, как дыхание младенца! Я не выдержал, крепко сжал ее в объятиях… Уста наши слились в крепкий, продолжительный поцелуй и… клянусь вам всеми женщинами в мире, я до могилы не забуду этого поцелуя». Полковник умолк, выпил полстакана воды и продолжал, понизив голос: «Когда на другой день я выглянул в окно, то увидел, что метель стала еще больше… Ехать не было никакой возможности. Пришлось весь день сидеть у управляющего, играть в карты и пить. Вечером я опять был в пустом доме, и ровно в полночь я опять обнимал знакомую талию… Да, барышни, если б не любовь, околел бы я тогда от скуки. Спился бы, пожалуй». Полковник вздохнул, поднялся и молча заходил по гостиной. — Но… что же дальше? — спросила одна из барышень, замирая от ожидания. — Ничего. На следующий день я был уже в дороге. — Но… кто же была та женщина? — спросили нерешительно барышни. — Понятно, кто! — Ничего не понятно… — Это была моя жена! Все три барышни вскочили, точно ужаленные. — То есть… как же так? — спросили они. — Ах, господи, что же тут непонятного? — сказал полковник с досадой и пожал плечами. — Ведь я, кажется, достаточно ясно выражался! Ехал я в Шевелки с женой… Ночевала она в пустом доме, в соседней комнате… Очень ясно! — Ммм… — проговорили барышни, разочарованно опуская руки. — Начали хорошо, а кончили бог знает как… Жена… Извините, но это даже не интересно и… нисколько не умно. — Странно! Значит, вам хотелось бы, чтоб это была не моя законная жена, а какая-нибудь посторонняя женщина! Ах, барышни, барышни! Если вы теперь так рассуждаете, то что же вы будете говорить, когда повыходите замуж? Барышни сконфузились и замолчали. Они надулись, нахмурились и, совсем разочарованные, стали громко зевать… За ужином они ничего не ели, катали из хлеба шарики и молчали. — Нет, это даже… бессовестно! — не выдержала одна из них. — Зачем же было рассказывать, если такой конец? Ничего хорошего в этом рассказе нет… Даже дико! — Начали так заманчиво и… вдруг оборвали… — добавила другая. — Насмешка, и больше ничего. — Ну, ну, ну… я пошутил… — сказал полковник. — Не сердитесь, барышни, я пошутил. То была не моя жена, а жена управляющего… — Да?! Барышни вдруг повеселели, глазки их засверкали… Они придвинулись к полковнику и, подливая ему вина, засыпали его вопросами. Скука исчезла, исчез скоро и ужин, так как барышни стали кушать с большим аппетитом.
Who Was She?
Do tell us a story, Pyotr Ivanovitch!" begged the young ladies. The colonel stroked his gray side-whiskers, cleared his throat and began :
"It happened in the year 1843, when our regiment was stationed before Chenstokhov. That winter, my dear ladies, was an exceedingly severe one, so that not a day passed without the sentries having their noses frozen or the streets being piled high with snow. The intense cold weather began in October and lasted into April. In those days, I must tell you, I didn't look so old and passe as now; on the contrary, I was — as you may well imagine — a dashing fellow, in the full bloom of youth ; in a word, a handsome young man. I used to strut about like a pea-cock, threw money right and left and twirled my side-whiskers unlike any other lieutenant on earth. Yes ... I needed merely to wink an eye, clank my spurs and twirl my whiskers, and the proudest beauty would be transformed into an obedient lambkin. I had a sweet-tooth for women, just like a spider's for a fly, and if I were to count for you, my dear ladies, the number of Polish and Jewish women that languished for me in those days, then I assure you that there would not be enough figures in Mathematics for the reckoning. . .
"And kindly remember that I was regimental aide-de-camp, that I danced the mazurka excellently, and was married to a most charming woman. Heaven rest her soul! You simply cannot imagine what a dare-devil rogue I was. Why, whenever in our district any love catastrophe occurred, such as a Jew having his temple-locks torn off, or a Pole being boxed in the ears, they knew at once that second-lieutenant Vivertov had done it.
"As aide-de-camp it was my duty to journey about the district quite frequently. Now I 'd be off to purchase oats or hay, now to sell to the Jews or the Poles horses that had outlived their use-fulness to the army. But most often, dear ladies, under the pre-text of duty I would ride away to a rendezvous with some woman, or to wealthy landowners, for a game of cards . . .
"One Christmas eve, — I remember it as clearly as if it happened only yesterday — I was journeying from Chenstokhov to the village of Shevelki, whither I had been sent on official business. The weather, I must tell you, was murderous . . . The cold was so bitter and biting that even the horses could scarcely endure it and I and my driver, within half an hour, were human icicles. . . If the cold had been all, we might have found means to cope with it, but on the middle of the way there suddenly broke out a snowstorm. Eddies of snow whirled and danced about us like a troop of devils. The wind raged as if his wife had been stolen; the road disappeared. . . In less than ten minutes I, the driver and the horses were completely covered with snow.
" 'Your excellency, we have lost the way,' announced the driver.
" 'The deuce ! Why didn't you keep your eyes open? Well, keep right on. Perhaps we'll come to some human habitation!'
"Well, we rode and rode, and turned and turned, and thus toward midnight our horses stumbled upon the gate of an estate that belonged, if I remember correctly, to Count Boyadlovski, a wealthy Polish nobleman. Poles and Jews are one and the same to me, like mustard after dinner, but they're a hospitable lot, — you've got to concede that to them, and when it comes to passionate women, none can equal the Poles. . .
"We were admitted . . . Count Boyadlovski himself, at that time, was living at Paris, and we were received by his steward Kasimir Klapzinski, likewise a Pole. I recall that before an hour had passed I was seated in the steward's home, flirting with his wife, drinking and playing cards. After I had won five ducats and more than extinguished my thirst I asked to be shown to my chamber. Since there was no more room in the steward's house, I was led to a chamber in the Count's dwelling.
" 'Aren't you afraid of ghosts?' asked the steward, leading me into a medium-sized room, which was next to a vast empty hall, cold and dark.
" 'Is this a haunted house, then?' I asked, while I heard the hollow echo repeat my words and my footsteps.
'"I don't know!' " laughed the Pole. " 'But it seems to me that this place is an ideal one for ghosts and spirits.' "
"I had poured down a goodly quantity behind my belt, and was as soused as forty-thousand cobblers ; but, to tell the truth, at these words I felt icy shivers run down my spine. Devil take it ! Eather a hundred Circassians than one ghost ! But there was no help for it. I undressed and went to bed . . . My candle barely illumined the walls, upon which there hung ancestral portraits, one more frightful than the other, — ancient weapons, hunting horns and like things . . . The stillness of the grave reigned in the room, and only in the adjacent hall could be heard the scampering of the mice, and their gnawing at the old furniture. Outside, however, raged a hellish din . . . The wind sang a funeral mass, the trees bent, groaning and weeping ; some devilish object, probably a shutter, squeaked lugubriously and struck against the window-frame. Add to this that my head was whirling round and round, and with it the whole world . . . When I closed my eyes it seemed to me that my bed was flying through the whole house, playing chase with the spirits. In order to lessen my fears, first of all I extinguished the candle, for empty rooms seem much more horrible when lighted than in the darkness. . ."
The three young ladies who were listening to the Colonel edged closer to the speaker and gazed at him in motionless expectancy.
"Well," continued the Colonel, "as hard as I tried to fall asleep, I simply could not. Now it seemed to me that thieves were climbing in over the window-sill, now I heard somewhere a mysterious whispering, and now somebody touched me on the shoulder — everything seemed to me the work of diabolical hands, — a mood known to all who have ever been in a condition of nervous tension. Yet, can you imagine it, — through all this devilish clatter and chaos of sounds I suddenly distinguish a noise that resembles the gliding of slippers. I listen intently and hear — what do you think? — somebody approaching my door. There is a cough; the door is opened.
" 'Who is there?' " I ask, rising.
" 'It is I . . . have no fear!' answered a woman's voice.
"I went to the door . . . Several seconds passed and I felt two hands, soft as eiderdown, placed upon my shoulders."
" 'I love you. . . You are dearer to me than life itself,' spoke the melodious voice of a woman.
"A hot breath scorched my cheek. . . I forgot the snow- storm, the ghosts, : — everything in the world, and wound my arm around her waist . . . and such a waist ! Such waists nature can make only for special orders, and even then, only once in ten years. . . Thin, as if chiseled ; hot, ephemeral as the breath of a child ! I could no longer restrain myself and clasped her in my arms. . . Our lips met in a long, passionate kiss and ... I swear it, by all the women in the world, I'll carry the memory of that kiss with me to the grave. — "
The Colonel was silent, swallowed a half glass of water and with a lowered voice, continued:
" — The next morning, when I looked out of the window, I saw that the snowstorm had increased in violence. . . It was impossible to proceed on my journey. So I had to remain at the steward's all day long, playing cards and drinking. At night I found myself again in the empty house, and exactly at midnight I embraced the selfsame waist as the night before. . .
"Yes, dear ladies, had it not been for love I should have died of ennui that time, or else surrendered completely to Bacchus. — "
The Colonel sighed, arose and began to pace silently up and down the salon.
"Well. . . and what happened after that?" asked one of the young ladies, who was dying of curiosity.
"Nothing. The next day I was again on my journey."
"Yes. . .but who was this woman?" the young ladies asked, bashfully.
"Why, that's very evident, isn't it?"
"Not at all!"
"It was my wife!"
The three young ladies sprang to their feet as if they had been stung by a tarantula.
"Yes. . . but how do you explain it?" they asked.
"Heavens! What is there about this that is so difficult to understand?" asked the Colonel, shrugging his shoulders with vexation. "I expressed inyself clearly enough, I believe! I was riding to Shevelki with my wife . . . She spent the night in the empty house, in the room next to mine. . . Isn't that simple enough ? ' '
"Mmm. . ." murmured the young ladies, dropping their hands into their laps, disappointed. "You began so well, and ended Lord knows how. . . Only your wife ! . . Pardon us, but the tale isn't a bit interestiag and. . . not at all clever. ' '
"Now, that's comical! You'd prefer it to be not my law-fully wedded wife, but some strange woman! Ah, my dear ladies, my dear ladies! If that's how you are now, how will you be when you are married?"
The young ladies were embarrassed, and made no reply. "No. It's altogether. . ; unbecoming!" exploded one of them, unable to restrain herself any longer. "Why did you need to tell us the tale if it had such an end? There's nothing nice in the story. . . or exceptional, either ! ' '
"You began so entrancingly and then, all of a sudden. . ." added her companion. "You were merely poking fun at us. . ."
"Well, well, well. . . it was only a joke on my part. . ." said the Colonel. "Please don't be angry, dear ladies, "I was only jesting. It was not my wife, but the steward's. . ."
"Yes?"
The young ladies suddenly recovered their joyful spirits; their eyes sparkled. . . They edged closer to the Colonel, poured out wine for him and showered him with questions. Their ennui disappeared. And the supper soon disappeared with it, for the young ladies attacked the meal with ravenous appetite. |
