Произведение искусства
Держа под мышкой что-то, завернутое в 223-й нумер «Биржевых ведомостей», Саша Смирнов, единственный сын у матери, сделал кислое лицо и вошел в кабинет доктора Кошелькова. — А, милый юноша! — встретил его доктор. — Ну, как мы себя чувствуем? Что скажете хорошенького? Саша заморгал глазами, приложил руку к сердцу и сказал взволнованным голосом: — Кланялась вам, Иван Николаевич, мамаша и велела благодарить вас… Я единственный сын у матери, и вы спасли мне жизнь… вылечили от опасной болезни, и… мы оба не знаем, как благодарить вас. — Полно, юноша! — перебил доктор, раскисая от удовольствия. — Я сделал только то, что всякий другой сделал бы на моем месте. — Я единственный сын у своей матери… Мы люди бедные и, конечно, не можем заплатить вам за ваш труд, и… нам очень совестно, доктор, хотя, впрочем, мамаша и я… единственный сын у матери, убедительно просим вас принять в знак нашей благодарности… вот эту вещь, которая… Вещь очень дорогая, из старинной бронзы… редкое произведение искусства. — Напрасно! — поморщился доктор. — Ну, к чему это? — Нет, уж вы, пожалуйста, не отказывайтесь, — продолжал бормотать Саша, развертывая сверток. — Вы обидите отказом и меня и мамашу… Вещь очень хорошая… из старинной бронзы… Досталась она нам от покойного папаши, и мы хранили ее, как дорогую память… Мой папаша скупал старинную бронзу и продавал ее любителям… Теперь мамаша и я этим же занимаемся… Саша развернул вещь и торжественно поставил ее на стол. Это был невысокий канделябр старой бронзы, художественной работы. Изображал он группу: на пьедестале стояли две женские фигуры в костюмах Евы и в позах, для описания которых у меня не хватает ни смелости, ни подобающего темперамента. Фигуры кокетливо улыбались и вообще имели такой вид, что, кажется, если бы не обязанность поддерживать подсвечник, то они спрыгнули бы с пьедестала и устроили бы в комнате такой дебош, о котором, читатель, даже и думать неприлично. Поглядев на подарок, доктор медленно почесал за ухом, крякнул и нерешительно высморкался. — Да, вещь, действительно, прекрасная, — пробормотал он, — но… как бы выразиться, не того… нелитературна слишком… Это уж не декольте, а чёрт знает что… — То есть почему же? — Сам змий-искуситель не мог бы придумать ничего сквернее. Ведь поставить на столе такую фантасмагорию значит всю квартиру загадить! — Как вы странно, доктор, смотрите на искусство! — обиделся Саша. — Ведь это художественная вещь, вы поглядите! Столько красоты и изящества, что душу наполняет благоговейное чувство и к горлу подступают слезы! Когда видишь такую красоту, то забываешь всё земное… Вы поглядите, сколько движения, какая масса воздуху, экспрессии! — Всё это я отлично понимаю, милый мой, — перебил доктор, — но ведь я человек семейный, у меня тут детишки бегают, дамы бывают. — Конечно, если смотреть с точки зрения толпы, — сказал Саша, — то, конечно, эта высокохудожественная вещь представляется в ином свете… Но, доктор, будьте выше толпы, тем более, что своим отказом вы глубоко огорчите и меня и мамашу. Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь… Мы отдаем вам самую дорогую для нас вещь, и… и я жалею только, что у вас нет пары для этого канделябра… — Спасибо, голубчик, я очень благодарен… Кланяйтесь мамаше, но, ей-богу, сами посудите, у меня тут детишки бегают, дамы бывают… Ну, впрочем, пусть остается! Ведь вам не втолкуешь. — И толковать нечего, — обрадовался Саша. — Этот канделябр вы тут поставьте, вот около вазы. Эка жалость, что пары нет! Такая жалость! Ну, прощайте, доктор. По уходе Саши доктор долго глядел на канделябр, чесал у себя за ухом и размышлял. «Вещь превосходная, спора нет, — думал он, — и бросать ее жалко… Оставить же у себя невозможно… Гм!.. Вот задача! Кому бы ее подарить или пожертвовать?» После долгого размышления он вспомнил про своего хорошего приятеля, адвоката Ухова, которому был должен за ведение дела. — И отлично, — решил доктор. — Ему, как приятелю, неловко взять с меня деньги, и будет очень прилично, если я презентую ему вещь. Отвезу-ка я ему эту чертовщину! Кстати же он холост и легкомыслен… Не откладывая дела в дальний ящик, доктор оделся, взял канделябр и поехал к Ухову. — Здорово, приятель! — сказал он, застав адвоката дома. — Я к тебе… Пришел благодарить, братец, за твои труды… Денег не хочешь брать, так возьми хоть эту вот вещицу… вот, братец ты мой… Вещица — роскошь! Увидев вещицу, адвокат пришел в неописанный восторг. — Вот так штука! — захохотал он. — Ах, чёрт подери его совсем, придумают же, черти, такую штуку! Чудесно! Восхитительно! Где ты достал такую прелесть? Излив свой восторг, адвокат пугливо поглядел на двери и сказал: — Только ты, брат, убери свой подарок. Я не возьму… — Почему? — испугался доктор. — А потому… У меня бывают тут мать, клиенты… да и от прислуги совестно. — Ни-ни-ни… Не смеешь отказываться! — замахал руками доктор. — Это свинство с твоей стороны! Вещь художественная… сколько движения… экспрессии… И говорить не хочу! Обидишь! — Хоть бы замазано было, или фиговые листочки нацепить… Но доктор еще пуще замахал руками, выскочил из квартиры Ухова и, довольный, что сумел сбыть с рук подарок, поехал домой… По уходе его адвокат осмотрел канделябр, потрогал его со всех сторон пальцами и, подобно доктору, долго ломал голову над вопросом: что делать с подарком? «Вещь прекрасная, — рассуждал он, — и бросить жалко, и держать у себя неприлично. Самое лучшее — это подарить кому-нибудь… Вот что, поднесу-ка я этот канделябр сегодня вечером комику Шашкину. Каналья любит подобные штуки, да и кстати же у него сегодня бенефис…» Сказано — сделано. Вечером тщательно завернутый канделябр был поднесен комику Шашкину. Весь вечер уборную комика брали приступом мужчины, приходившие полюбоваться на подарок; всё время в уборной стоял восторженный гул и смех, похожий на лошадиное ржанье. Если какая-нибудь из актрис подходила к двери и спрашивала: «Можно войти?», то тотчас же слышался хриплый голос комика: — Нет, нет, матушка! Я не одет! После спектакля комик пожимал плечами, разводил руками и говорил: — Ну, куда я эту гадость дену? Ведь я на частной квартире живу! У меня артистки бывают! Это не фотография, в стол не спрячешь! — А вы, сударь, продайте, — посоветовал парикмахер, разоблачая комика. — Тут в предместье живет старуха, которая покупает старинную бронзу… Поезжайте и спросите Смирнову… Ее всякий знает. Комик послушался… Дня через два доктор Кошельков сидел у себя в кабинете и, приложив палец ко лбу, думал о желчных кислотах. Вдруг отворилась дверь и в кабинет влетел Саша Смирнов. Он улыбался, сиял и вся его фигура дышала счастьем… В руках он держал что-то завернутое в газету. — Доктор! — начал он, задыхаясь. — Представьте мою радость! На ваше счастье, нам удалось приобрести пару для вашего канделябра!.. Мамаша так счастлива… Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь… И Саша, дрожа от чувства благодарности, поставил перед доктором канделябр. Доктор разинул рот, хотел было что-то сказать, но не сказал ничего: у него отнялся язык.
A Work of Art
SASHA SMIRNOV, the only son of his mother, holding under his arm, something wrapped up in No. 223 of the _Financial News_, assumed a sentimental expression, and went into Dr. Koshelkov's consulting-room.
"Ah, dear lad!" was how the doctor greeted him. "Well! how are we feeling? What good news have you for me?"
Sasha blinked, laid his hand on his heart and said in an agitated voice: "Mamma sends her greetings to you, Ivan Nikolaevitch, and told me to thank you. . . . I am the only son of my mother and you have saved my life . . . you have brought me through a dangerous illness and . . . we do not know how to thank you."
"Nonsense, lad!" said the doctor, highly delighted. "I only did what anyone else would have done in my place."
"I am the only son of my mother . . . we are poor people and cannot of course repay you, and we are quite ashamed, doctor, although, however, mamma and I . . . the only son of my mother, earnestly beg you to accept in token of our gratitude . . . this object, which . . . An object of great value, an antique bronze. . . . A rare work of art."
"You shouldn't!" said the doctor, frowning. "What's this for!"
"No, please do not refuse," Sasha went on muttering as he unpacked the parcel. "You will wound mamma and me by refusing. . . . It's a fine thing . . . an antique bronze. . . . It was left us by my deceased father and we have kept it as a precious souvenir. My father used to buy antique bronzes and sell them to connoisseurs . . . Mamma and I keep on the business now."
Sasha undid the object and put it solemnly on the table. It was a not very tall candelabra of old bronze and artistic workmanship. It consisted of a group: on the pedestal stood two female figures in the costume of Eve and in attitudes for the description of which I have neither the courage nor the fitting temperament. The figures were smiling coquettishly and altogether looked as though, had it not been for the necessity of supporting the candlestick, they would have skipped off the pedestal and have indulged in an orgy such as is improper for the reader even to imagine.
Looking at the present, the doctor slowly scratched behind his ear, cleared his throat and blew his nose irresolutely.
"Yes, it certainly is a fine thing," he muttered, "but . . . how shall I express it? . . . it's . . . h'm . . . it's not quite for family reading. It's not simply decollete but beyond anything, dash it all. . . ."
"How do you mean?"
"The serpent-tempter himself could not have invented anything worse . . . . Why, to put such a phantasmagoria on the table would be defiling the whole flat."
"What a strange way of looking at art, doctor!" said Sasha, offended. "Why, it is an artistic thing, look at it! There is so much beauty and elegance that it fills one's soul with a feeling of reverence and brings a lump into one's throat! When one sees anything so beautiful one forgets everything earthly. . . . Only look, how much movement, what an atmosphere, what expression!"
"I understand all that very well, my dear boy," the doctor interposed, "but you know I am a family man, my children run in here, ladies come in."
"Of course if you look at it from the point of view of the crowd," said Sasha, "then this exquisitely artistic work may appear in a certain light. . . . But, doctor, rise superior to the crowd, especially as you will wound mamma and me by refusing it. I am the only son of my mother, you have saved my life. . . . We are giving you the thing most precious to us and . . . and I only regret that I have not the pair to present to you. . . ."
"Thank you, my dear fellow, I am very grateful . . . Give my respects to your mother but really consider, my children run in here, ladies come. . . . However, let it remain! I see there's no arguing with you."
"And there is nothing to argue about," said Sasha, relieved. "Put the candlestick here, by this vase. What a pity we have not the pair to it! It is a pity! Well, good-bye, doctor."
After Sasha's departure the doctor looked for a long time at the candelabra, scratched behind his ear and meditated.
"It's a superb thing, there's no denying it," he thought, "and it would be a pity to throw it away. . . . But it's impossible for me to keep it. . . . H'm! . . . Here's a problem! To whom can I make a present of it, or to what charity can I give it?"
After long meditation he thought of his good friend, the lawyer Uhov, to whom he was indebted for the management of legal business.
"Excellent," the doctor decided, "it would be awkward for him as a friend to take money from me, and it will be very suitable for me to present him with this. I will take him the devilish thing! Luckily he is a bachelor and easy-going."
Without further procrastination the doctor put on his hat and coat, took the candelabra and went off to Uhov's.
"How are you, friend!" he said, finding the lawyer at home. "I've come to see you . . . to thank you for your efforts. . . . You won't take money so you must at least accept this thing here. . . . See, my dear fellow. . . . The thing is magnificent!"
On seeing the bronze the lawyer was moved to indescribable delight.
"What a specimen!" he chuckled. "Ah, deuce take it, to think of them imagining such a thing, the devils! Exquisite! Ravishing! Where did you get hold of such a delightful thing?"
After pouring out his ecstasies the lawyer looked timidly towards the door and said: "Only you must carry off your present, my boy . . . . I can't take it. . . ."
"Why?" cried the doctor, disconcerted.
"Why . . . because my mother is here at times, my clients . . . besides I should be ashamed for my servants to see it."
"Nonsense! Nonsense! Don't you dare to refuse!" said the doctor, gesticulating. "It's piggish of you! It's a work of art! . . . What movement . . . what expression! I won't even talk of it! You will offend me!"
"If one could plaster it over or stick on fig-leaves . . ."
But the doctor gesticulated more violently than before, and dashing out of the flat went home, glad that he had succeeded in getting the present off his hands.
When he had gone away the lawyer examined the candelabra, fingered it all over, and then, like the doctor, racked his brains over the question what to do with the present.
"It's a fine thing," he mused, "and it would be a pity to throw it away and improper to keep it. The very best thing would be to make a present of it to someone. . . . I know what! I'll take it this evening to Shashkin, the comedian. The rascal is fond of such things, and by the way it is his benefit tonight."
No sooner said than done. In the evening the candelabra, carefully wrapped up, was duly carried to Shashkin's. The whole evening the comic actor's dressing-room was besieged by men coming to admire the present; the dressing-room was filled with the hum of enthusiasm and laughter like the neighing of horses. If one of the actresses approached the door and asked: "May I come in?" the comedian's husky voice was heard at once: "No, no, my dear, I am not dressed!"
After the performance the comedian shrugged his shoulders, flung up his hands and said: "Well what am I to do with the horrid thing? Why, I live in a private flat! Actresses come and see me! It's not a photograph that you can put in a drawer!"
"You had better sell it, sir," the hairdresser who was disrobing the actor advised him. "There's an old woman living about here who buys antique bronzes. Go and enquire for Madame Smirnov . . . everyone knows her."
The actor followed his advice. . . . Two days later the doctor was sitting in his consulting-room, and with his finger to his brow was meditating on the acids of the bile. All at once the door opened and Sasha Smirnov flew into the room. He was smiling, beaming, and his whole figure was radiant with happiness. In his hands he held something wrapped up in newspaper.
"Doctor!" he began breathlessly, "imagine my delight! Happily for you we have succeeded in picking up the pair to your candelabra! Mamma is so happy. . . . I am the only son of my mother, you saved my life. . . ."
And Sasha, all of a tremor with gratitude, set the candelabra before the doctor. The doctor opened his mouth, tried to say something, but said nothing: he could not speak.
[The end] | 
